Два брата - две судьбы
Шрифт:
— Самогончику украинского прошу… по чарочке! — Хозяин разлил самогон в граненые стаканы. — Так, поехали! За знакомство! — добавил он.
Мы выпили и закусили.
— Ох и крепка! — крякнул я, обжигаясь.
— Закусывайте, закусывайте! Огурчики берите, колбаску. Вы меня извините, конечно, что я вас… так сказать… потревожил. Здесь дело такое… не совсем обычное… интимного характера, можно сказать. — С отекшего лица глядели на меня захмелевшие маслянистые глаза. — Меня зовут Петр Петрович. А вас?
«Потенциальный предатель. Не про него ли Ольга Петровна сказала: „Скользкий
— Владимир Цвейс!
— Очень приятно! Между прочим, вашей личностью я не интересуюсь… У меня иные побуждения. — Он потянулся к бутылке самогона. — Еще по стаканчику хлопнем?
Я отказался.
— А я выпью. — И выпил. — Дело, видите ли, касается только Люси и ее семьи. Скажите, вы знаете Люсиного мужа? Вы его хоть когда-нибудь видели в лицо?.. Нет, не видели. А я видел и могу вам его показать. (С этими словами Кривцов извлек из кармана пиджака бумажник и вынул из него фотографию.) Вот, пожалуйста, полюбуйтесь.
Я смотрю на фотографию, на которой Люся снята со своим мужем. На обратной стороне надпись: «Дорогой маме в день свадьбы. Курск. 1937 год». Я ошеломлен, но стараюсь скрыть волнение. Хозяин прячет фотографию в бумажник и вкрадчивым голосом продолжает:
— Вот вы живете в нашем городе, считаетесь ее мужем, а у меня в бумажнике компрометирующий вас документик… А между прочим, Люся-то до вас жила со мной… и я ее люблю… Это ее мать-стерва против нашего брака… Но Люся все равно ходила сюда ко мне тайком… Вдруг исчезла. Жду день, жду два… Не приходит. Две недели прошло… А потом узнаю: муж к пей вернулся, моряк. Стал разузнавать, проследил. Вижу, муж — да не тот. Не тот, что у меня на фотографии… Вот тут-то я и решил побеседовать с вами начистоту. Я ведь, знаете ли, старше вас, и намного. Это у меня последняя любовь, молодой человек. Если вы от нее уйдете — она вернется ко мне. А вы еще молоды, найдете себе другую. А кто вы, что вы, откуда здесь появились — не интересуюсь. Мне Люся нужна. Я одинокий, неухоженный, и время сейчас трудное… Война… Надо как-то выкручиваться… Удержаться, так сказать, на поверхности… Так вот, — он вдруг резко закупорил бутыль и стукнул кулаком по пробке, — сроку даю вам три дня. Не уйдете — пеняйте на себя.
— Хорошо, я подумаю. Подумаю, — повторил я. — Постараюсь…
Кривцов расплылся в улыбке, торопливо откупорил бутыль и, расплескивая самогон по скатерти, наполнил оба стакана:
— Ну вот и слава богу! А я, признаться, уж засомневался… А теперь вижу — славный ты хлопец! Сообразительный! Ну, Вова, давай вдарим еще по одной! — Он опрокинул стакан одним махом.
Я тоже выпил, но перенервничал и даже не почувствовал обжигающей крепости ядреного первача.
Держа дольку огурца на острие ножа, основательно захмелев, Кривцов обронил:
— Только чур, Вова, молчок. У меня — как в могиле. Ей — ни слова. Это дело мужское, наше, пусть при нас и останется. И вообще, сейчас лучше помалкивать — целей будешь!
— Это точно! — сказал я, а сам подумал: «Боишься меня, шкурник. Не знал бы я немецкого языка — ты меня давно выдал бы немцам…»
Когда дверь за мной захлопнулась, смолкло позвякивание цепочки и загремел дверной засов, я сошел вниз по лестнице и в изнеможении опустился на последнюю ступеньку. Вмиг протрезвев, сидя в кромешной темноте, я обдумывал свое катастрофическое положение…
Иду по ночному Днепропетровску, погруженный в свои тревожные думы. В городе — с первых дней оккупации — расстрелы, виселицы, грабежи, облавы, насилия. Еще на прошлой неделе, проходя по Пушкинскому проспекту, видел двоих повешенных с табличками: «Партизан», «Бандит». В городе развернулась массовая охота на коммунистов, комсомольцев и беспартийных активистов. Ежедневно дневные обыски и ночные аресты по заранее составленным «черным спискам». Этими делами занимаются особые зондеркоманды — из отъявленных мародеров и карателей. По городу рыщут профессиональные убийцы и наемные гестаповские агенты. Где-то во дворе школы на улице Мостовой расстреливают детей, а вблизи Ботанического сада в глубоком овраге уже лежат сотни замученных мирных жителей. Но в городе в глубоком подполье остались люди, которые вступили в жестокую смертельную схватку с коварным врагом. И героизм был нормой их поведения…
Я иду к Люсе.
В тупике
— Где ты пропадаешь? Я так беспокоилась! — Люся встревожена моим долгим отсутствием. — Сегодня я в первый раз провела урок немецкого языка в школе. После работы зашла к тебе на биржу — но тебя уже не было. — Она протирает полотенцем тарелку, искоса поглядывает на меня.
— Уходил по поручению Шварца, потом снова вернулся.
— Когда это было? Я была там в пять часов, и Шварц сказал, что еще в два часа ты ушел к врачу.
Лица ее я не вижу, но чувствую, что она волнуется.
— Не знаю, как он мог тебе так сказать, если сам в два часа послал меня к военному коменданту.
— А я так беспокоилась.
— С чего бы это? — говорю я как можно мягче.
— Не знаю, какое-то предчувствие… И черная кошка перебежала мне сегодня дорогу… Есть будешь?
— Нет.
Мы входим в свою комнату.
— Ты никого ни в чем не подозреваешь?
— А кого я должен подозревать?.. И в чем? О ком ты? — отвечаю вопросом на вопрос,
— Да нет, я так просто. — Люся села на кровать и вдруг заплакала.
— Мама спит? — Я обнимаю ее за плечи.
— Спит.
— И Клава спит?
— И Клава. — Она успокаивается.
— Ты от меня что-то скрываешь, — снова начинаю я.
— Это не я скрываю, а ты, — произносит она раздраженно. — Так поздно стал приходить домой. Вечером, когда ты где-то пропадаешь, мне кажется, что тебя схватили. Я прислушиваюсь к каждому шороху и почему-то думаю: «Вот идут и за мной…»
Скрывая волнение, закуриваю сигарету. Мы лежим на широкой тахте.
— Выкинь эти глупые мысли из головы.
— А я ничего не скрываю от тебя. — Люся нежно прижимается ко мне. — Откуда ты этовзял?
— Вот и хорошо, — отвечаю я, подумав, что о своей связи с Кривцовым она умолчала. — Остерегайся лишних разговоров.
— Остерегаюсь… Мне всегда так не хватало тебя. — Она ласково гладит меня… — С кем это ты пил самогон?..