Два брата, или Москва в 1812 году
Шрифт:
– Для тебя должно быть тяжелее об этом вспоминать… Ты призываешь бога в свидетели своей невинности, а не он ли изобличил твое преступление? Улика налицо. На кого Саша похож?
– Странное заблуждение и ослепление! Он похож на тебя, и только. А что мы похожи друг на друга – это еще естественнее. Не лучше ли было верить добродетели чистейшей женщины и чувствам брата, который все тебе принес в жертву? Это было вернее и справедливее…
– Да! вернее, чтоб быть обманутым!..
– Мне грустно видеть твое упорство и ослепление; но я не буду убеждать
– Появление сына… Он виделся с женою… Сходство поразило ее… Она узнала…
– Только бесчувственные отцы, тебе подобные, могут не узнавать своих детей…
– О, нет! и я его сейчас же узнал… тоже узнал… тоже по сходству, а более по моей ненависти и бешенству… Я с ним нарочно к тебе приехал… Чтоб завтра же его не было в Москве!.. Я этого требую непременно.
– Ты требуешь невозможного… Он оканчивает курс в здешнем университете. Когда выйдет, то я постараюсь определить его на службу куда-нибудь подальше от тебя… Но теперь…
– Что ж? Я должен караулить всякую минуту, чтоб жена… Нет! Этому не бывать… я предчувствую все твои хитрости… Сам ты отказался от имени и именья, но теперь хочешь доставить их своему мальчишке…
– И он их получит, но не прежде твоей и моей смерти… Когда же мы оба будем пред престолом вечного судии, то твое неправосудие должно быть исправлено на земле…
– О! я не допущу этого, и мое завещание предупредит твою родственную заботливость…
– Мое завещание будет вернее и справедливее. Законы и совесть будут на моей стороне…
– Увидим! А до тех пор, повторяю тебе, чтоб его здесь не было… Иначе… ты меня знаешь… Я решусь на все…
– Знаю твой буйный нрав и твою всегдашнюю несправедливость, но, пока дело шло собственно обо мне, я тебе во всем повиновался, я все тебе отдал… Теперь дело идет о несчастном и невинном создании…
– Лицемер! – с яростью вскричал Зембин. – Неужели ты не чувствуешь, что чем более за него стараешься, тем более изобличаешь себя…
– Нет, Иван! Нет, это самое и должно тебе показать мою невинность… за плод преступления своего я бы боялся бога и людей, но за твоего сына, гонимого и невинного, я готов на все… Не доводи меня до крайности, Иван… Я тебе зла не желаю и никогда не сделаю, но мои средства к защите будут действительнее твоих угроз. Что тебе надобно? Чего ты хочешь? Ты требуешь, чтоб Саша никогда не виделся с бедною своею матерью, и я это исполню… Исполню потому, что ее спокойствие и мнение света зависят от этого, а не потому, чтоб я боялся твоих угроз. Ты уже совершил все, что бесчеловечие и бесчувственность могли придумать. Ты на всю жизнь разлучил мать с сыном… и за кровавые ее слезы дашь строгий ответ всевышнему судье… Ты принудил родного своего брата отказаться от света, имени и людей – и он тебе это прощает… Но далее не иди, Иван! Ты ошибешься в своем расчете… Ты меня всегда видел кротким и снисходительным, не испытывай моей твердости… Она так же непреклонна, как и твоя несправедливость, – с тою только разницею, что на моей стороне бог, совесть и правда.
Пустынник замолчал – и Зембин долго, мрачно и внимательно смотрел на него. Никогда еще не видел он в нем столько силы и твердости. Это был вовсе другой человек. Перед кротким и уступчивым был он всегда бешен и смел; перед твердым же и угрожающим он вдруг почувствовал почтение и даже род боязни.
– Ты очень переменился, Григорий, – сказал он ему с иронией. – Разве пустынническая жизнь сделала тебя гордым и самонадеянным?
– Нет! Но прежде я надеялся на правосудие людей – и ошибся… Теперь же все упование мое на одного бога, и потому-то я тверд и непреклонен.
– Значит, мне с тобою и говорить не о чем. Я приехал к брату, а встречаю какого-то святошу…
– Нет, Иван, сердце брата не изменится и по смерти… Ты сделал мне все возможное зло, и за это я всякий день молюсь за тебя… Дай мне случай принести тебе еще какую-нибудь жертву, и я с радостию не пожалею и жизни моей…
– Я от тебя и прошу теперь жертвы… Избавь меня от этого сына… Когда я решился выбросить его из дома, то мог бы его оставить и у порога неизвестной хижины, и тогда я бы о нем никогда более не слыхал, но я уступил слезам матери – и оставил его у тебя. Ты знаешь мои условия, исполни их.
– Да! письмо твое и теперь у меня хранится… Ты отвергнул собственного твоего сына – и поступил жестоко и несправедливо… Ты поручил его мне – и я заменил ему отца… Ты требовал, чтоб он никогда с тобою не встречался, но за это разве можно поручиться? Кто мешает тебе чуждаться его? Я тебе даю слово, что скоро отправляю его в Петербург на службу… Чего же тебе больше? Ты сам своим бешенством дашь пищу злословию и сплетням… Будь хладнокровен, равнодушен – и никто никогда не узнает твоей гибельной тайны…
– Но теперь я уже сорвал завесу… я отыскал этого мальчика у одной московской барыни, старухи, болтуньи, повез его к тебе, и завтра же по всем домам заблаговестят обо мне.
– Вот видишь ли, что ты один виною всех несчастий… твоя опрометчивость и сумасбродство… но бог с тобою!.. я не хочу упрекать тебя… Я уже сказал, что со временем ты узнаешь всю вину свою и несправедливость… Теперь же стоит только исполнить твое безрассудное требование и услать куда-нибудь Сашу, тогда всё заговорит и догадки людской праздности будут для тебя вреднее самой действительности… Гораздо лучше… поезжай опять с Сашею, отвези его к Леоновой, скажи, что вышла очень забавная ошибка, извинись, будь хладнокровен, и все вестовщицы замолчат.
Долго не отвечал Зембин ни слова. Всякому тяжело сознаться в справедливости другого, – каково же было гордому и вспыльчивому Зембину? Он, однако же, преодолел себя наконец и угрюмо сказал:
– Да, ты прав. Ты учишь притворяться, лицемерить. Это урок достойный тебя, но, однако же, это единственное средство… Так и быть!.. Смотри же… Чтоб этот мальчишка нигде не смел встречаться с женою. Да я ее никуда и пускать не буду… А когда ты отправишь его в Петербург или еще куда-нибудь подальше, то уведомь меня… Я тогда позволю жене выезжать… Прощай, и моли бога, чтоб он тебе простил старые грехи твои.