Два брата, или Москва в 1812 году
Шрифт:
– Друг мой! Кажется, ты теряешь бодрость и не видя еще опасности? Но я уверен, что в минуту несчастия ты ободришься и вспомнишь, что лучшим и вернейшим нашим убежищем в бедах – святая вера… Теперь ступай; пора успокоиться. Молись богу. Он один твоя защита.
С искреннею любовию поцеловал Саша руку дяди.
Проведя в первый раз в жизни очень дурную ночь, Саша поутру отправился к Леоновой и объявил решение дяди. Все сильно восстали против такого решения и уговаривали его нарушить на этот раз приказание дяди и доставить всем невинное удовольствие. Но Саша пребыл тверд и непреклонен. Воля дяди была для него верховным законом, против которого всякое ослушание ему казалось совершенно невозможным. Леонова, видя упрямство Саши, надулась и сказала, что не стоит более и говорить об этом. Саша начал предлагать свидание на паперти, но Леонова сказала, что он может идти туда один, потому что ни она, ни Мария не поедут. Тем разговор и кончился. Все разошлись недовольные друг другом, а Саша, оскорбленный несправедливою холодностию всего семейства, два дня не ходил к ним. На третий за ним прислали. Это было в субботу.
– Вы, кажется, сердитесь на нас, m-r Alexandre, – сказала ему Леонова, когда он явился к ней в уборную.
– Напротив, я думал, что заслужил ваш гнев, и потому решился переносить в уединении свое несчастие.
– А, вы злопамятны! Это нехорошо. Вы, кажется, знаете, что все мы вас душевно любим. Что ж за беда, если я на вас немножко рассердилась. Может быть, вы были тогда правы, но я женщина и не привыкла к отказам. Впрочем, я в тот же день забыла свою досаду – и вот какая между нами разница. Если б вы сами пришли, то я даже, может быть, решилась бы сказать, что была не права, но теперь я должна была посылать за вами – и вы решительно виноваты.
– Признаюсь и винюсь. Простите, – отвечал Саша и поцеловал руку, которую ему протянули.
– Ну, что ваш строгий дядюшка? Все еще сердится на вас?
– Он вовсе никогда на меня не сердился. Мне кажется, что подобного несчастия я бы не перенес.
– Эти чувства делают вам обоим честь: значит, вы его любите и он заслуживает эту любовь.
– О, если б вы его знали! В природе не может быть существа выше и благороднее.
– И он очень дурно принял нашу шутку?
– Не самую шутку, но место исполнения…
– Да! понимаю. Для него, конечно, показалось это неприличным. Так наше предприятие рушилось?
– Если вам не угодно, чтоб я явился г-же Зембиной на паперти…
– В самом деле… Это не дурно. Тут же много народа… И нам не надобно будет переодеваться…
– Да, дядюшка велел мне остаться в этом платье…
– Какой он жестокий человек! Вам, я думаю, очень досадно, что он запретил такую невинную шутку?
– Совсем нет. Я привык повиноваться ему и уверен, что всякое его приказание справедливо и ведет к хорошей цели.
– Счастливый дядюшка! Я думаю, в целом свете он один дядя, умевший внушить такое повиновение племяннику.
– Я сам думаю, что я единственный племянник, имеющий такого дядю.
– А так как я вовсе не намерена склонять вас к возмущению против родных, то и надобно будет сообразоваться с волею вашего дядюшки. Завтра мы все-таки поедем к обедне в приход г-жи Зембиной. Заходите поутру к нам; мы вас будем ждать… Ну, а в понедельник дядюшка ваш тоже не позволит вам переодеваться на бал?
– О, нет! насчет бальных переодеваний он очень снисходителен. Он говорит, что там, где все забавляются и где все почти переодеты, одна лишняя маска ничего не значит.
– Вот! Да это уж сарказм. Я не воображала, чтоб он удостоил нас своими сатирическими замечаниями… Скажите, пожалуйста, ваш дядюшка с малолетства жил в монастыре или принадлежал обществу?
– Я никогда его об этом не расспрашивал.
– Но, вероятно, слышали от его приближенных что-нибудь.
– Виноват! Я никогда не любопытствовал узнать о прежней жизни дядюшки.
– А где вы прежде жили?
– Близ Владимира, в поместье г. Сельмина.
– Он должен быть родня дядюшке.
– Там провел я все детство, и там помню, что все, окружающие нас, до чрезвычайности любили дядюшку.
– В поместье Сельмина? Этого самого, который…
– Нет! дядюшка говорит, что это его отец.
– Вот мило! И вы ему этого еще не сказали.
– Дядюшка не велел.
– Он всегда был так строг с вами?
– Он всегда любил меня. Я ему всем обязан…
– О! в этом я уверена, я хорошо знаю все его попечения, но жаль только, что одиночество его и лета вовсе не соответствуют вашим занятиям, образу жизни и склонностям. Вы молоды, умны, любезны – готовите себя для света и общества; вам нужно не только знать все удовольствия общественной жизни, но даже в кругу подобных вам молодых людей трудно будет вам отказаться от какой-нибудь шалости… А ваш дядюшка…
– Он вовсе не стесняет моих удовольствий и никогда не сердится на меня за какие-нибудь шалости. Он только требует, чтоб я ему все рассказывал – и мысли и действия, чтоб направлять их к добру.
Леонова засмеялась.
– Ну, на этот счет, я думаю, ваш дядюшка, при всем своем уме, ошибся. Верно, вы ему не все рассказываете.
– Извините. Все совершенно.
– Быть не может.
– Могу уверить вас клятвенно.
Леонова посмотрела внимательно на физиономию юноши, и опытный взор ее убедился, что Саша не притворяется, не хвастает. Она улыбнулась и лукаво спросила:
– Который вам год?
– Семнадцатый.
– Ну, а мне, между нами, сорок седьмой, следственно, я могу говорить с вами откровенно, как мать. Неужели на семнадцатом году вы ни разу не чувствовали ничего такого, что бы захотели скрыть от своего дядюшки?
Саша вспыхнул и несколько смешался, однако же скоро ободрился и с откровенностию отвечал:
– Я не думаю, чтобы какой-нибудь возраст заставил меня что-нибудь делать или думать такое, о чем бы я не мог открыться дядюшке… Например…
Он остановился и чувствовал, что бодрость его оставляет.
– Что же например? – внимательно спросила старуха.
– Например… я имел случай… иногда видеть одну прелестную особу – и чувства мои к ней самые искренние и пламенные…
– Ну что ж? – с равнодушием прервала его Леонова. – И вы рассказали об этом своему дядюшке?
– Это был не только мой долг, но даже искреннее желание сердца.
– И, разумеется, вам за это досталось.
– Нисколько! Его наставления дышали любовью и нежностью ко мне, но…