Два брата
Шрифт:
— Что делать-с. Наука — не прокурор судебной палаты!.. Вы давно изволили кончить курс? — прибавил Алексей Алексеевич.
— В настоящем году! — резко отвечал Николай.
— В настоящем… По какому факультету?
— По юридическому…
— Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..
— Еще не знаю-с.
— Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде… С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь… я боюсь, не надоели ли мы дамам! — прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень.
Николай умолк, несколько сконфуженный. «Скотина!» — подумал он. Ему было обидно и досадно, что
— Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! — заметила Нина. — А я думала…
Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.
— Я думала… Да вы, кажется, не слушаете меня?
Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал:
— Что же вы думали?
— Что вы не занимаетесь глупостями.
— А чем же?
— А просто… просто пользуетесь жизнью! — тихо прибавила она, подымаясь.
XI
Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи.
— И охота вам было связываться! — произнес под самым ухом сбоку чей-то голос.
Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев.
Вязников подошел к нему и отрекомендовался.
— Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! — произнес Прокофьев, протягивая руку. — Среди всякой нынешней мерзости… статейка ничего себе.
— Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?
— Нет.
— Большое сходство.
— Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев… Федор Степанов Прокофьев.
— Так незачем было связываться? — спросил Николай, присаживаясь около.
— Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?
— Да уж чересчур возмутительно.
— Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии [19] жили?
— В петербургской.
— Так-с… И возмущаетесь еще?
Он помолчал и прибавил:
— Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней — одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки…
19
Аркадия — традиционный образ страны райской невинности и патриархальной простоты нравов.
— Как повадливая?
— Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил…
— Однако…
— Однако не однако, а затравил, и поделом!
Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.
— И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции — иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля [20] и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе…
20
Милль,
— Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? — заметил иронически задетый за живое Николай.
— Эту канитель давно бросил, — отвечал Прокофьев хладнокровно. — Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?..
— Нельзя же хладнокровно слушать гадости.
— И потому надо поболтать?
Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил:
— Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе [21] , а?
21
Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе… — слова, подобные этим, историческое предание приписывает французскому королю Генриху IV (1553-1610): «Я постараюсь, чтобы самый бедный крестьянин мог есть мясо каждую неделю и, сверх того, иметь каждое воскресенье курицу в горшке своем». Есть сведения, что эту фразу как свою повторила Екатерина II. В устах революционера Прокофьева она звучит как саркастический намек на прекраснодушные пожелания и никчемные разговоры либералов о подъеме благосостояния крестьян в условиях самодержавия и помещичьего гнета.
— А разве нет?..
— Верите еще?
— А вы не верите разве?
— Я?.. В российскую публицистику?
Прокофьев взглянул на Николая.
— Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера.
— Что ж в таком случае литература…
— По большей части переливает из пустого в порожнее… Надо же что-нибудь писать.
— Вот как… И, следовательно, заниматься ею…
— То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! — усмехнулся ядовито Прокофьев. — А мы прочтем-с!..
— Вы как-то безнадежно уж смотрите.
— Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь… Не нам с вами чета — люди пробовали. Не проймешь! — добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе.
Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. «Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?» Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах.
— Вы здесь давно? — спросил Николай.
— Два месяца, — на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады.
— Какие доклады?
— Да у бабы этой… Она ведь министр… Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай…
— И докладываете?
— Сколько угодно…
— Вы технолог?
— Маракую немножко… А вы в первый раз в этом доме?
— В первый.
— Семейка любопытная, самого модного фасона…
— Кажется, Смирнова умная женщина?