Два брата
Шрифт:
— Человек же и Кривошейнов… И у него душа должна же быть… Как думаешь, брат?
Николай засмеялся.
— Сомневаюсь…
— Напрасно. Нет злодея, который бы не смягчился… Да и есть ли злодеи-то?..
Опять, видно было, в голове у юноши поднялась какая-то внутренняя работа.
— По-твоему, злодеи есть, Коля?
— Есть.
— А мне сдается, кет их!
— Знаешь ли, что я придумал, брат? — сказал Николай. — Напишу-ка я корреспонденцию о твоем злодее… Быть может, обратят внимание и продажа в Залесье остановится…
Вася сперва обрадовался.
— Только смотри, Коля, напиши хорошо… Все расскажи. Но только подожди посылать ее до завтрашнего вечера. Быть может, и не надо.
— Отчего? — удивился Николай.
— Так… у меня один план есть! — серьезно проговорил Вася. — Попробую.
— Секрет?
— Теперь не спрашивай. Да вот еще что, Коля: не говори ты маме ни слова о нашем разговоре. Она и так все волнуется, глядя на меня. К чему огорчать ее, голубушку нашу? И вообще никому не говори лучше. После все объяснится! — как-то загадочно прибавил он. — Я с папой сам переговорю.
Вася несколько успокоился и спустя несколько времени рассказал брату, что Лаврентьев очень зовет его к себе и что Леночка была эти дни нездорова.
— Что с ней?
— Не знаю. Доктора не хотела. Раздражительная стала какая-то… похудела, голова болела все. Григорий Николаевич очень скорбел за Елену Ивановну. Теперь, впрочем, ей лучше. Да, я и забыл: она о тебе спрашивала, просила дать знать, когда ты приедешь. Удивлялась, что ты засел у Смирновых. Я и сам, признаться, дивился. Разве там приятно было тебе?
— Надо, Вася, побольше людей видать, иначе односторонне судить о них станешь. Кстати, я там с Прокофьевым познакомился. Ты, кажется, знаешь его?
— Видел у Лаврентьева!
— Нравится он тебе?
— Я мало его знаю, но слышал, что это замечательный человек! — проговорил с каким-то благоговейным восторгом Вася.
— Ты, брат, слишком увлекаешься. Человека раз-другой видел — и уж замечательный человек.
— Тебе разве Прокофьев не нравится? — удивился Вася.
— Я не к тому. Я вообще! — заметил Николай, чувствуя почему-то досаду на то, что Вася так восторженно относится к Прокофьеву. — Так Леночка, ты говоришь, обо мне спрашивала?
— Да, спрашивала, — прошептал Вася. — Ты зайдешь к ней?
— Зайду как-нибудь.
— Хороший она человек, и Лаврентьев хороший. И как он ее любит, если б ты знал, Коля! — проговорил Вася и вдруг покраснел.
— К чему ты говоришь об этом?
— Так, к слову!.. — шепнул Вася и снова заходил по комнате.
«Как все принимает близко к сердцу, бедняга! Того и гляди сделает какую-нибудь непоправимую глупость! — раздумывал Николай, оставшись один. — И ничем не убедишь его».
В тот же вечер, после чая, отец говорил Николаю о Васе с большим сокрушением. Его удивляла его болезненная мечтательность, и он не знал, как быть с юношей.
— Ты видел, как расстроило его известие о продаже имущества крестьян?
— Да. Бедняга сам не свой. Действительно, возмутительная история.
— Кто спорит — история гнусная, но что поделаешь?.. Мало ли скверного в жизни! Нельзя же на этом основании приходить в отчаяние. Он утром пришел ко мне таким страдальцем, что я испугался сперва, а дело-то все оказалось самое обыкновенное у нас. Вообще Вася меня беспокоит. Совсем странный мальчик. У него какая-то беспощадная логика, чуткость, доходящая до болезненности. Отчасти я виноват в этом! — с грустью проговорил старик.
— Ты? Ты-то чем виноват?
— Мало наблюдал за ним, когда он был ребенком. У него и тогда был особенный характер, а теперь он развился в уродливом направлении. Это — несчастная натура. Для него мысль и дело неразлучны, и он может дойти до нелепостей. Ты бы подействовал на него.
— Едва ли.
— И то. Он кроток, мягок, но независим! — вздохнул старик. — Пристал ко мне, чтобы я помог… И без того меня, старика, беспокойным считают. Я стал убеждать Васю, и он ушел от меня грустный, сосредоточенный. Да, странные теперь времена!.. Ребята и те страдают. Прежде мы в семнадцать лет не страдали. И бог еще знает что лучше!.. Что, как Вася?.. Успокоился?
— Кажется.
— У него склад какой-то странный, — продолжал старик. — Все его мучат вопросы неразрешимые. Одно утешает меня, что с годами он поймет тщету мечты о всеобщем благоденствии и станет трезвее смотреть на вещи. Мечтать всю жизнь — невозможно.
Старик долго еще говорил на эту тему и долго еще думал о Васе, ворочаясь на постели.
Он жалел сына и в то же время с ужасом думал, что из него может выйти человек, способный разбить кумиры, которым он, старик, всю жизнь поклонялся и свято чтил… Этого старик перенести не мог.
«Утопистов», как он называл всех сомневающихся современной цивилизации, он считал варварами и безумцами.
— Никогда толпа, как бы ни была она сыта, не может дать миру то, что дали ему высшие умы. При господстве толпы, при культе скромного довольства разве возможно могущество и проявления гения? Дух исчезнет, и вместо господства духа будет царить накормленная посредственность. Это невозможно, ужасно, бессмысленно!
Так нередко говорил в задушевной беседе, потрясая своим могучим кулаком и взмахивая львиной своей гривой, Иван Андреевич, когда-то ярый фурьерист [25] .
25
Фурьерист — последователь учения французского социалиста-утописта Ш.Фурье (1772-1837).
Для Вязникова всякие «утопии» были покушением на личность, а личность он считал неприкосновенной.
XV
А наш юный «безумец» тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, — он «закалял» себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, — потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.