Два брата
Шрифт:
— А ты… тебе ничего не может быть за эту записку?
— Что ж они могут со мной сделать? — усмехнулся старик.
— Мало ли что.
— Ну, что ж?! Надеюсь, мы с тобой на старости лет не пойдем кланяться? — гордо проговорил Иван Андреевич. — И что может нас испугать, стариков, теперь? Жизнь наша и без того подходит к закату. Не так ли, мой добрый друг? — каким-то серьезно-торжественным тоном прибавил старик.
Марья Степановна взглянула на мужа. В лице его не было ни малейшей тревоги. Оно по-прежнему было спокойно-задумчиво. Его спокойствие сообщилось и ей. Она улыбнулась своей кроткой улыбкой и твердо проговорила:
— Ты прав. Чего нам бояться!
— Особенно с тобой вместе! — нежно прошептал
И они замолчали.
Через несколько дней Вязниковы были уже в Петербурге. Свидание с детьми было самое радостное. В тот же вечер вся семья собралась в комнате у Николая за самоваром. Все были веселы и счастливы. Нежные взгляды стариков попеременно останавливались на детях. Глядя на Николая и Леночку, старики не сомневались, что перед ними счастливая пара.
Когда, после первых расспросов, старик, по просьбе сыновей, рассказывал подробности новой своей «неудачи» в земском собрании, Николай вскипел негодованием, а Вася молча глядел на отца восторженным взглядом.
Через неделю после приезда стариков была свадьба Николая и Леночки.
XVII
Иван Андреевич Вязников рассчитывал пробыть в Петербурге еще недели две. Старику хотелось подольше остаться с детьми, — особенно беспокоил его Вася, — повидать старых друзей и знакомых и прислушаться, «как в Петербурге бьется пульс». Кроме того, Ивану Андреевичу хотелось и рассеяться после долгом жизни в провинциальном захолустье; благодаря финансовым способностям и настояниям Марьи Степановны, Вязников собирался побывать в опере, пообедать в тесном приятельском кружке и вспомнить старинку за бутылкой-другой шампанского. Но все эти планы, по-видимому вполне исполнимые, оказались преждевременными, по пословице: человек предполагает, а бог располагает. Едва только Иван Андреевич начал присматриваться к настроению Петербурга (и, надо сказать правду, остался не очень им доволен), как ровно через три дня после свадьбы сына должен был выехать из столицы и спешить, нигде не останавливаясь, в Витино, хотя ни внезапный отъезд, ни его стремительность вовсе не входили (это необходимо заметить) в первоначальные планы Ивана Андреевича, а тем более Марьи Степановны.
Было бы несправедливо сказать, что отъезд этот, несмотря на стремительную его поспешность, явился неожиданностью, по крайней мере для самого Вязникова. В данном случае судьба как будто приняла в соображение почтенные годы старика и не застала его совершенно врасплох. Обстоятельства сложились относительно еще так счастливо (и Марья Степановна впоследствии с грустной улыбкой вспоминала об этом, по поводу другого отъезда), что Иван Андреевич успел своевременно известить сыновей об отъезде и проститься с ними.
Счастливое предостережение приготовиться к отъезду явилось в виде двух фактов: во-первых, накануне дня отъезда получено было из Витина несколько странное и, очевидно, торопливое письмо от старосты Никиты Фадеича и, во-вторых, в тот же самый день Иван Андреевич имел свидание с одним бывшим своим товарищем, занимавшим в описываемое нами время если не очень важное, то, во всяком случае, довольно видное место в администрации.
Никита Фадеевич, каллиграфия которого на этот раз хромала пуще обыкновенного, хотя и сомневался в юридическом праве своем отписать письмо, по все-таки считал несокрушимым своим долгом доложить его высокоблагородию барину Ивану Андреевичу, на всякий случаи, для сведения, что «вчерашнего числа, в ночное время, в усадьбу вашу изволили пожаловать господа и, неизвестно по какой причине составивши ахту, изволили благополучно отбыть поутру из усадьбы». Уведомляя об этом, Никита Фадеич просил инструкций насчет «ежели опять, чего боже храни», и затем желал всякого благополучия Ивану Андреевичу, а равно и супруге Марье Степановне, а
Едва только Иван Андреевич прочитал письмо Никиты Фадеевича и раздумывал, не лучше ли скрыть это послание от Марьи Степановны (ее, по счастью, не было дома), как в двери номера гостиницы раздался осторожный стук, и вслед за тем на пороге появился незнакомый господин в вицмундире и, отрекомендовавшись экзекутором такого-то департамента, передал Ивану Андреевичу свидетельство почтения и поздравление с приездом его превосходительства такого-то и вместе с тем просьбу пожаловать к ним, если позволят обстоятельства, на квартиру (господин в вицмундире обязательно сообщил адрес) между двенадцатью часами и часом, по очень важному делу, лично касающемуся Ивана Андреевича.
Проговорив эту краткую речь, почтенный чиновник счел долгом поклониться еще раз, прежде чем прибавить ко всему вышеизложенному извинение его превосходительства, что они сами не могут сегодня же пожаловать к Ивану Андреевичу, а равно и не могли написать письма, вследствие обременения служебными обязанностями.
При этих словах Вязников не мог не улыбнуться, припомнив своего старого товарища, не отличавшегося прежде особенной любовью к занятиям. Господин в вицмундире не знал, чему приписать улыбку на лице Вязникова: тому ли, что его превосходительство обременен занятиями, или какому-либо другому обстоятельству. С проницательностью департаментского экзекутора, малого на все руки, он заключил было, что его превосходительство намерен призанять денег у приезжего помещика и потому так торопится его видеть. Что же касается улыбки Вязникова, то она была сочтена за неблагоприятный признак для намерений его превосходительства. Господин в вицмундире, однако, не счел возможным позволить себе какие-либо расспросы по этому поводу, тем более что Вязников не обнаружил ни малейшего желания вступить в разговор. Экзекутор вежливо откланялся, когда Иван Андреевич, после секунды раздумья, проговорил, продолжая улыбаться:
— Прошу вас передать его превосходительству, что я заеду!
В назначенный час Вязников заехал к бывшему своему однокашнику Евгению Петровичу Каратаеву. Краснощекий, пышный, хорошо сохранившийся господин встретил Ивана Андреевича в кабинете. Старые товарищи облобызались. После первых приветствий и извинений господина Каратаева, что он не мог сам заехать, хозяин усадил гостя на диван, плотно затворил двери и проговорил с озабоченным и несколько смущенным видом:
— Я по старой дружбе, Иван Андреевич, хотел тебя предупредить. Видишь ли: дело с твоей запиской плохо. На нее взглянули здесь очень серьезно.
— Как видно… Посмотри-ка, что пишут мне из деревни! — насмешливо проговорил Вязников, подавая письмо.
Его превосходительство прочел письмо.
— Видишь ли!.. И охота тебе кипятиться! Точно в провинции вы не знаете положения дел.
— Кажется, вы вот здесь ничего не знаете, что делается в России! — горячо проговорил Вязников.
— И мы знаем, пожалуйста, не считай нас такими оптимистами! Знаем, что дела идут не так, как было бы желательно.
— Знаете? И все-таки ничего не делаете?
— Уж ты слишком, по обыкновению… Мы, брат, тоже работаем.
— Работаем, ты говоришь? И посылаете к нам дураков?
— Это уж вина князя. Он сам его назначил. Но все же он уж не совсем же… И наконец теперь такое время… Нужна энергия…
— Полно, Евгений Петрович, повторять вздор. Только и слышишь везде: такое время! Именно такое время, когда надобно подумать посерьезней, а не сочинять бумаги и пугать людей! Вы вот тут сочиняете циркуляры и думаете, что делаете дело. У нас в губернии голод, а вы и этого не знаете. Нас и спрашивать не хотите, а когда удостоите, и вам отвечают не по-чиновнически, так вы приходите в ужас. Даже моя записка показалась ужасною. Ну, что же в ней-то ужасного, скажи-ка по совести?