Два царства (сборник)
Шрифт:
«А пена с кровью», — будто бы возразила Надя, но врач ее не слушала, а сказала, что парень очень переживает и не хочет видеть мать, не хочет идти домой после таких шуток.
«Да он меня обокрал», — хотела воскликнуть Надя, но только горестно заплакала. «Вам самой надо полечиться», — посоветовала ей доктор.
На этом Надя поплелась домой и там стала обзванивать знакомых, советоваться.
Потом спустилась во двор, где сидели старушки, тоже с ними посоветовалась.
Она вела себя как настоящая сумасшедшая, то есть ее кто-то как будто тянул за язык.
Она даже останавливала в переулке случайных знакомых и все им рассказывала как на исповеди.
Люди уже поглядывали на нее с интересом, поддакивали, задавали вопросы.
Но ей помогла одна встреченная на улице бывшая соседская бабушка, которая теперь жила далеко, у сестры, и теперь заболела, как она сказала, смертельной болезнью со сроком жизни две недели, и потому давно не видела Надю (а Надя, был такой момент, носила ей продукты из магазина, и бабушка все ей рассказывала: как передала по дарственной свою квартиру любимому внуку, чтобы доживать век в уверенности, что парень пристроен, — и как этот внук, получив дарственную, сразу решил делать большой ремонт, вскрывать полы, менять паркет, а бабушку перевез временно к ее сестре, чтобы не беспокоить, а потом исчез, а в квартире теперь живут посторонние люди, которые купили ее у внука по всем правилам, такие дела — эту историю знали все в их доме).
Эта выгнанная обманом старушка раньше навещала соседей и все плакала, а теперь уже, видно, давно успокоилась, поэтому больше не жаловалась, сказала, что живет прилично («Вместе с сестрой?» — спросила Надя, и старушка ответила, что теперь без сестры, и Надя забоялась дальше спрашивать, не умерла ли эта древняя сестра), живет прилично, развела много цветов («На балконе?» — спросила опять Надя, а старушка сказала, что нет, над головой, как-то странно ответила, и Надя опять не стала переспрашивать где), но Наде самой было важно выговориться, и она тут же все выложила по порядку.
Старушка ей сказала так: «Ищи дядю Корнила».
И всё.
Дальше она заторопилась и как-то буквально молниеносно исчезла за углом своего бывшего дома.
Надя, пораженная, заглянула за угол, повернула еще раз за угол, но и во дворе уже знакомой старушки не было.
Делать нечего: Надя опять стала всех обзванивать и опрашивать кого могла, и на почте одна женщина в очереди сказала ей, что дядя Корнил живет в слесарне при больнице около метро.
И что он сам на грани смерти, ему нельзя пить.
Но без бутылки слесаря ее туда не пустят.
Мало того, без бутылки и он ничего не скажет.
Надо сделать то-то и то-то, постелить свежее полотенчико, поставить водку и так далее.
Женщина все объяснила и сказала, где больница.
Вид у нее был нехороший, бледный, как будто она сама была из больницы, причем вся в черном и на голове как покрывало, волосы черные, глаза красивые, какие-то добрые.
Не помня себя, Надя бросилась покупать водку, все приготовила, сложила в сумку.
У больницы ей указали наконец эту мастерскую, обычный подвал в больнице, вернее, обычный шалман.
Видимо, все алкаши района собирались там.
У входа Надя увидела двоих-троих, которые болтались под дверью, то ли ожидая кого, то ли просто гуляя.
Надя, испугавшись, что у нее отнимут бутылки, пошла на дверь как танк, буквально разметала сопротивление (дверь открылась только на громкий стук, даже едва приотворилась, но Надя, показавши бутылку из сумки, протиснулась в подвал, и следом за нею стали проталкиваться, видимо, и те уличные, была какая-то возня, крики за спиной).
Бутылку у нее приняли сразу.
Причем тот человек, который взял у нее спиртное, покачал головой и сказал, что дядя Корнил отходит, а пить ему нельзя.
Тем не менее они сразу указали ей в угол, где около шкафа без дверей лежал прямо на полу мужик как из помойки, раскинув руки.
Надя поступила так, как ей говорила та женщина с почты, — расстелила полотенчико, поставила чистую бутылку со стаканчиком, нарезала хлеба, выложила соленых огурдаков на бумагу и рядом денежку на опохмел.
Дядя Корнил лежал уже как мертвый, раскрывши рот, на лбу запеклось множество мелких ссадин, одна была большая как рана посреди.
На ладонях какие-то язвы типа аллергических.
Надя сидела и ждала, потом открыла бутылку, налила в стакан водки.
Дядя Корнил очнулся, открыл глаза, перекрестился (Надя тоже) и прошептал:
— Надя. — (Она вздрогнула.) — У тебя есть его фотография?
У Нади фотографии сына не было. Она обомлела от горя.
— А что-нибудь с него есть?
Надя стала шарить в сумке, выложила на пол кошелечек, пакет молока, грязноватый носовой платок.
Больше не было ничего.
Этим носовым платком она вытирала слезы, когда шла из больницы от сына в первый раз.
Надя поднесла лежащему полный стакан.
Тогда дядя Корнил приподнялся на локте, выпил, заел кусочком огурца и снова лег со словами:
— Дай носовой платок.
А потом он сказал, держа ее носовой платок в руке (а на кисти у него была грязная, гнойная рана):
— Еще один стакан — и мне конец.
Надя испугалась и кивнула.
Она стояла перед ним на коленях, готовясь выслушать все. Там, на носовом платке, были следы ее страданий, ее засохшие слезы, может быть, это был тоже след сына — так она надеялась.
— Так чего ты хочешь, — пробормотал дядя Корнил. — Скажи мне, грешница.
Надя тут же ответила, заплакав:
— В чем это я грешница, на мне нет греха.
За ее спиной, у стола, раздался громкий, хриплый хохот: видимо, кто-то из алкоголиков рассказал что-то смешное.
— Твой дед по отцу убил сто семь человек, — прохрипел дядя Корнил. — А ты сейчас убьешь меня.
Надя снова кивнула, вытирая свои горячие слезы.
Дядя Корнил замолчал.
Он лежал и молчал, а время шло.