Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Рушди Ахмед Салман

– До тех пор, пока ты строишь аргументацию от Бога, – ответил Газали, – до тех пор, пока не оставишь жалкие попытки примирить сакральное с рациональным, тебе меня не одолеть. Признал бы сразу, что ты – неверующий, и с того бы мы и начали. Посмотри, каково твое потомство – безбожная грязь Запада и Востока! Твои слова созвучны лишь умам кяфиров, приверженцы истины тебя позабыли. Приверженцы истины знают: детские погремушки человечества – как раз логика и наука. Вера – наш дар от Бога, а разум – подростковый бунт против нее. Повзрослев, мы всецело обращаемся к вере, для которой предназначены от рождения.

– Ты увидишь, как со временем, – заговорил Ибн Рушд, – сама религия в итоге и вынудит людей отвернуться от Бога. Набожные – худшие Его адвокаты. Пусть это займет тысячу один год, но в конце концов религия истает, и только тогда мы заживем в Божьей истине.

– Ладно, – сказал Газали, – хорошо. Наконец-то, отец множества ублюдков, ты заговорил, как подобает кощуннику вроде тебя.

И он обратился к вопросам эсхатологии, к его любимой ныне, как он сообщил,

теме, и долго распространялся о конце времен, с восторгом, удивившим и насторожившим Ибн Рушда. Наконец младший вопреки требованиям этикета перебил старшего.

– Похоже, превратившись в прах, хотя и странным образом разумный, ты только и мечтаешь увидеть, как все творение отправится в могилу следом.

– И о том мечтает каждый верующий, – ответил Газали, – ибо то, что живущие именуют жизнью, жалкая безделка по сравнению с жизнью грядущей.

Газали считает, что мир движется к своему концу, сказал Ибн Рушд Дунье во тьме. Он считает, что Бог вознамерился уничтожить свое творение – неторопливо, загадочно, без объяснений. Запутает человека так, что тот сам истребит себя. Газали взирает на эту перспективу бестрепетно, и не только потому, что сам уже мертв: для него земная жизнь – лишь преддверие или коридор. Вечность – вот его реальный мир. Я спросил, почему же в таком случае вечная жизнь еще не началась для тебя или же это и есть она, сознание, длящееся в безразличной пустоте, по большей части сплошная скука. Он ответил: пути Господни неисповедимы, и если Ему угодно, чтобы я терпеливо ждал, да будет по воле Его. Сам Газали не имеет больше собственной воли, он желает лишь служить Богу. Мне кажется, он – идиот. Слишком резко? Да, он великий человек, но притом идиот. А ты? – негромко спросила она. Сохранились ли у тебя желания, появились ли новые, каких не было прежде? Он припомнил, как она опускала голову ему на плечо и он ладонью обхватывал ее затылок. Пора голов и ладоней, плеч и совместной постели для них миновала. Жизнь вне тела, сказал он, не стоит того, чтобы жить.

Если мой враг прав, сказал он ей, то его Бог – злобный Бог, для которого жизнь живого существа не имеет цены, и я бы хотел, чтобы дети моих детей знали это и знали о моей враждебности такому Богу, последовали за мной и противостояли такому Богу и разрушили Его план. Так значит, теперь ты признаешь свое потомство, шепнула она. Я признаю его, сказал он, и прошу у тебя прощения за то, что не сделал этого раньше. Дуньязат – мой род, и я его прародитель. И твое желание, мягко настаивала она, чтобы они узнали о тебе, такова твоя воля? И о том, как я любил тебя, сказал он. Вооружившись этим знанием, они еще смогут спасти мир.

Спи, сказала она, целуя воздух там, где некогда покоилась его щека. Мне пора. Обычно я не слежу за тем, как проходит время, но сейчас и впрямь времени мало.

Существование джиннов всегда ставило в тупик философов, рассуждающих об этике. Если делами людей управляют благие или вредоносные духи, если добро и зло находятся не внутри человека, а вне, откуда же взять определение человека этического? Вопрос, как поступать правильно, как нет, сделался до невозможности запутанным. Некоторых философов это устраивало, по их мнению, это в точности отражало моральное смятение эпохи и кроме того – счастливый побочный эффект – обеспечивало специалистов по этике неисчерпаемой работой.

Так или иначе, говорят, в старые дни, до разделения Двух миров, у каждого имелся собственный джинн или джинния, шептавшие на ухо, склонявшие к добрым или злым делам. Как джинны выбирали человека для симбиоза, почему настолько интересовались нами – остается загадкой. Может быть, им просто нечем было особо заняться. Джинны по большей части индивидуалисты, даже анархисты, прислушиваются только к собственным побуждениям, плевать хотели на социум и групповую деятельность. Но есть и другие истории: о войнах между враждебными армиями джиннов, о смертоносных конфликтах, до основания сотрясших мир джиннов – если это правда, возможно, оттого-то и сократилась численность этих созданий, и они надолго покинули наши прекрасные места обитания. Немало существует сказаний о джиннах-колдунах, о Великих Ифритах, несшихся по небу на гигантских летающих сосудах, наносивших страшные, смертельные даже удары меньшим духам – хотя порой говорят и противное, дескать, джинны бессмертны. Но это неверно, хоть и правда, что убить джинна трудно, только джинн или джинния могут убить подобного себе. Об этом речь пойдет дальше. А пока можно сказать вот что: джинны, вмешивавшиеся в дела людей, веселились до упаду, сталкивая одного человека с другим, того обогащая, этого превращая в осла, завладевая людьми и сводя их с ума, действуя изнутри головы, они помогали истинной любви или возводили на ее пути препятствия, но всегда избегали близкого общения с людьми, если только не оказывались пленниками волшебной лампы, да и тогда терпели это общение, очевидно, против своей воли.

Дунья была исключением среди джинний. Она явилась на землю и влюбилась здесь так сильно, что не могла оставить возлюбленного покоиться с миром даже восемь с половиной веков спустя. Чтобы влюбиться, нужно обладать сердцем и тем, что мы называем душой и, несомненно, требуется еще целый ряд черт и свойств, которые мы, люди, именуем характером. Но джинны – по крайней мере большинство – как и подобает существам из пламени и дыма, бессердечны, бездушны и выше человеческого характера (или ниже). Это сущности – добрые, злые, нежные, проказливые, тиранические, сдержанные, могущественные,

капризные, коварные, великие. Дунья, возлюбленная Ибн Рушда, видимо, так долго прожила среди людей под маской, что впитала идею характера и проявляла некоторые его признаки. Можно сказать, она заразилась характером от людского рода, как дети заражаются ветрянкой или корью. И тогда она полюбила саму любовь, полюбила свою способность любить, полюбила самоотверженность любви, жертвенность, эротику, радость. Она научилась любить возлюбленного в себе и себя в нем, но более того: она полюбила весь человеческий род за его способность любить, а потом и за другие чувства, полюбила мужчин и женщин, знающих страх и ярость, унижение и торжество. Если б это было возможно, она бы, пожалуй, предпочла стать человеком, но ее природа была такова, какова она была, и Дунья не могла от нее отречься. После того как Ибн Рушд покинул ее и – да, поверг ее в печаль, она чахла и скорбела и сама испугалась такого очеловечивания. А однажды, незадолго до того, как щели между мирами сомкнулись, она исчезла. Но и сотни лет во дворце в мире джиннов, и бесконечный разврат, который в Волшебный стране составляет повседневную норму, не исцелили ее, и вот, когда щели раскрылись вновь, она вернулась и восстановила утраченные связи. Возлюбленный из могилы просил ее воссоединить их рассеянный род и помочь ему отразить надвигавшийся на мир катаклизм. Да, она сделает это, пообещала Дунья, и умчалась выполнять поручение.

К несчастью, она была не единственной обитательницей мира джиннов, кому вздумалось спуститься к людям – и далеко не у всех были на уме добрые дела.

Небывалости

Герой Натараджа движется-кружится – naach – по улице, подобный танцующему богу Шиве, повелителю танца, который одним прыжком порождает мир бытия. Натараджа прекрасный-юный презирает старичье, смеется над всеми этими хромымиплоскостопыми массивными-полными – bhari – телами. Но девушки на него и не глянут. Не ведают о его суперсиле, Творцом и Разрушителем Вселенной пренебрегают. Но это окей, тип-топ, theek thaak. Он переодет. Он явился в облике бухгалтера. Бухгалтер Джинедра, идущий за бакалейным товаром в лавочку Субзи Манди на Джексон-Хайтс, Ку-ииинз. Джинендра Капур, он же Кларк Кент – темнокожий Супермен. Погодите, вот он сорвет с себя одежды, йаар. Тут-то поглядят-уставятся – dekho – на него во все глаза, тут-то они его заметят. А до тех пор – лишь намек на тайную мощь, лишь перепляс по Тридцать Седьмой авеню, словно тот царь из Деш, из старой страны, шахиншах, или махараджа, или кто там. Натараджа танцует под песнь бюльбюля. Таков он и точка. Диль-ка-Шехзада, Владыка Сердец, валет червовый.

Не было никакого Героя Натараджи, лишь вымышленный двойник юного Джимми Капура, мечтавшего рисовать комиксы. Суперсила Натараджи заключалась в танце. Когда он срывал с себя одежды, две руки его умножались дважды и у него появлялось четыре лица, спереди, сзади, по бокам, и третий глаз посреди переднего лба, и когда он начинал танцевать бхангру или демонстрировать отработанные в диско движения – он же, в конце-то концов, жил в Квинсе, – то каждым взмахом формировал реальность, творя или уничтожая. Он мог вырастить посреди улицы дерево или преподнести себе «мерседес» с откидным верхом или накормить голодных, но мог и сносить дома и разносить в мелкие куски скверных парней. Загадка для Джимми: почему Натараджа не причислен к божественному пантеону вместе с Песочным Человеком, Стражами, Темным Рыцарем, Танкисткой, Карателем, Невидимками, Судьей Дреддом и прочими героями «Марвел», «Ди-Си» и «Титана». Увы, Натараджа никак не взмывал к высотам славы, и порой, в плохие минуты, юному художнику начинало казаться, что он в компании своего кузена навеки прикован к бухгалтерскому креслу на Рузвельт-авеню. Он выкладывал эпизоды из жизни Героя Натараджи в интернете, но крупная рыба не клевала. А потом, жаркой ночью – через сто одну ночь после бури, хотя он-то не подсчитывал – когда в окно ему светила красная луна, он вдруг проснулся в испуге. Кто-то в его комнате. Кто-то… огромный. Когда глаза привыкли к темноте, Джимми увидел, что дальняя от кровати стена исчезла целиком, вместо нее – вихрь черного дыма, а посреди вихря – что-то, похожее на черный туннель, уходящий в неведомую бездну. Разглядеть туннель отчетливо не удавалось, потому что путь преграждало гигантское многоголовое, многорукое и многоногое существо, пытавшееся втиснуть свои многочисленные конечности в тесную спальню Джимми – похоже, оно собиралось снести уцелевшие стены и громко возмущалось. Судя по облику этого существа, оно – это – не было даже создано из плоти и крови. Оно казалось нарисованным, иллюстрацией, и Джимми Капур, содрогнувшись, узнал собственный стиль, в духе Фрэнка Миллера (так ему хотелось думать), вселенная чуть послабее, чем у Стэна Ли (это он признавал), определенно постлихтенштейнианская манера (это в компании снобов, в том числе в обществе самого себя).

– Ты ожил? – спросил он.

Ни шутка, ни глубокая мысль не шли на ум. Голос Героя Натараджи, когда он – оно – заговорил, прозвучал знакомо, он где-то слышал уже этот голос, рычащий, многоглоточный, разносящийся, как в эхо-камере голос божественного авторитета, беспощадности и гнева, точный негатив собственного голоса Джимми, бедолаги, терзаемого страхами, неуверенностью в себе, неопределенностью. Единственный правильный ответ на такой голос – трепет. Джимми Капур дал правильный ответ.