Два интервью
Шрифт:
Хайдеггер - это что-то вроде Рильке в философии. Противнее не придумаешь: Рильке, пишущий о Дунсе Скоте. Когда я стал после Рильке читать Хайдеггера, меня поразило это сродство. Но Рильке – поэт: «Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада/Иль вырви мне язык – он мне не нужен». Тут весь шарм. Философствовать тут можно, либо когда медведь наступил на ухо, либо наступив самому на ухо медведю. То же и с Гёльдерлином. Собственно, Гёльдерлин был больше отвлекающим маневром, чем источником. Хайдеггер, хитрый крестьянин, заслонялся Гёльдерлином, чтобы успешнее тасовать рилькевские козыри.
Д.Ф. Неужели за всё время Вашего пребывания на Западе Вы не встретили ни одного достойного имени?
K.C.Встретил.
Баллмер – мыслитель, меня потрясший. Он был личным учеником Рудольфа Штейнера, хотя у большинства так называемых антропософов малейшее соприкосновение с его мыслью вызывает шок или даже бешенство. Я опубликовал в 1994 году в немецко-французском издательстве LGC книгу о Баллмере «Die Karl Ballmer-Probe» (по-русски что-то вроде: испытание Баллмером); некоторые знакомые антропософы, среди них один очень известный, сочли по прочтении книги нужным порвать со мной отношения. Это вам не Хайдеггер и не Ясперс, это мыслитель, в сознании которого живут умершие и являются как мысли.
Д.Ф. Спасибо. Очень интересно было услышать Ваше мнение о смерти западной философии, потому что люди, особенно из академической среды, не решаются произносить такого рода «диагнозы». В этом смысле Ваша лекция, прочитанная в МГУ 25 мая, производит сильное впечатление, особенно её эпилог о Майнлендере.
Л.Г. У Вас есть какие-либо рецепты спасения или изменения этой ситуации?
K.C.Дело не в спасении. Философия подобна оркестру, а философы (не насвистывающие, а профессионально играющие) – музыканты. Когда их партия сыграна, они отходят на задний план. К тому же есть музыка, которую они не в состоянии осилить традиционными средствами.
Л.Г. А что бы Вы могли сказать о том «оркестранте», который нынче способен солировать в этом оркестре духовных возможностей и мог бы сменить отошедшую на задний план философию?
K.C.Философия всегда упирается в проблемы, которая она не может решить, а решить их она не может, потому что они теоретически вообще не решаются. Философия всегда избегала проблемы человека, не понятия человек, а конкретного человека. Мне говорят, что такая проблема единичного человека поставлена многими, Хайдеггером, Къеркегором и т.д., но у них единичный человек всё ещё остается понятием, кем угодно, но только не ими самими. И только у Штирнера человек – «вот этот вот человек», он сам.
Философы спасались от человека в себе, уводя его в абстрактное. Когда Дильтей или Шелер говорят о человеке, кого конкретно они имеют в виду? Следовало бы говорить о себе, но о себе можно говорить только тогда, когда сам несешь и воплощаешь в своей единичности ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ КАК ТАКОВОЕ. Смерть философии – это неумение философов лично воплощать и представлять человеческое. Они препоручают это Богу или логике, на вкус. У Штирнера проблема обнажена как пульс. То же у Ницше: его сверхчеловек – это человек, осуществивший в себе назначение человека. А следовательно, преодолевший в себе так называемого человека, который никакой не человек, а всё еще животное. Стадное животное. Проблема не в том, чтобы считать себя человеком юридически, социально и т. д., а в том, чтобы быть им в действительности. Люди тычут пальцем в себя, говоря себе «Я», но тело живет собственной жизнью, которое «Я» не в состоянии даже предчувствовать. «Я» ведь это сознание, соответственно: Я делаю что-то, значит: делаю это сознательно. Между тем, большинство действий, которые мы приписываем себе, суть языковая иллюзия. Я сплю. Чушь какая-то. Давайте представим себе: «Я» сознательно ввожу себя в сон и сплю. Это чванливое «Я» лопается как мыльный пузырь, когда – СПИТСЯ. Или: я перевариваю пищу. Нет, пищу перевариваю не «Я». Подумать только: сознательно переваривать пищу. Нет уж, лучше читать Хайдеггера. Наше «Я» – светлячок в гигантском космосе тела.
Ницше пытался осуществить Штирнера, и, подобно Штирнеру, провалился. Но он всё-таки осознал задачу, перед масштабом которой все прочие задачи отошли на задний план. Задачу стать «Я». Настоящим, а не номенклатурным. Виктора Гюго спросили однажды, кто лучший поэт в мире, и он сразу ответил: Я. Философ не говорит так, но у философа та же проблема. Когда Ницше нападает на мораль, на Бога, он нападает на человеческую трусость. Он видел во всех попытках переноса человеческих проблем в потустороннее элементарную трусость. Трус уводит проблемы в абстрактное, а сам строит свою хату с краю. Ницше осознал это как мало кто, но не выдержал тяжести проблемы. Он поставил на «весёлую науку», и попытался одолеть чёрта по-д’артаньяновски. Ницше танцует, бросив вызов тысячелетиям; всё это захватывающе красиво и фотогенично. Но что же это за ставка, последнее слово в которой принадлежит психиатру!
«Спасение» философии в одном: когда её не просто мыслишь, но и – живешь. Я это нашел у Рудольфа Штейнера, в его личности. И вот, как оглушенный, хожу с этим уже долгие годы, и не могу прийти в прежнего (хайдеггеровского, бердяевского, по сути никакого) себя, вплоть до отказа речи.
Д.Ф. Я с удовольствием подпишусь под этим пониманием современной предельной проблемы философии.
K.C.Начать надо с отказа от слов и дискурсов, не в том смысле, чтобы перестать говорить, а чтобы говорить вещи, а не слова. Кстати, Штейнер в 1895 году написал книгу о Ницше под названием «Ницше – борец против своего времени». Это удивительная и одна из первых книг о Ницше, когда бум Ницше еще не начался. Штейнер некоторое время работал в архиве Ницше в Веймаре, упорядочил его библиотеку, написал книгу и несколько статей о Ницше. А потом у него с сестрой Ницше вышел конфликт. Речь шла о всяческих фальсификациях, с разоблачениями которых он остро выступил в печати.
Штейнера мало кто понимает, часто считают мистиком. Но он противоположность мистика. Его духовная наука – это естествознание, расширенное и углубленное в духовное. Поэтому, к Штейнеру гораздо легче прийти из физики, чем из филологии. Штейнеровская «теософия» – это не его мировоззрение, а только соответствующее оформление его опыта. Случилось так, что к опыту этому проявили интерес не философы и не физики, а именно теософы. В этом лежит большая трагика современности. Читать Хайдеггера и не читать Штейнера, всё равно, что читать Арцыбашева или Зиновьеву-Аннибал вместо Ницше. Особенно трудно читать Штейнера в России, которая по молодости и ветрености всё еще млеет перед философскими Хлестаковыми Европы и считает, что чем темнее и непонятнее, тем философичнее. Скажите по-русски тренд или бренд, и вы уже попали во всякие рейтинги и мониторинги (гадость какая-то).
Еще раз: проблема Штейнера – проблема его личного опыта: он есть, что он мыслит, и он мыслит, что он есть. Поэтому он и начинает не с оккультной традиции, а с естественных наук. Его духовная наука – это перерожденное естествознание, в котором опыт естественных наук доводится до опыта, отвечающего богословию. Но у богословия никакого опыта нет; богословы – это марксисты Библии. «Написано», «сказано» – вот и вся их мудрость. Не удивительно, что они и слышать не хотят о Штейнере.
Я написал книгу о Штейнере на немецком, которая вышла в трех разных альманахах, но уже этой осенью выйдет отдельной книгой. Она состоит из четырех частей: первая - вводная, а три другие посвящены соответственно темам философии, теософии, антропософии. Если хотите, я вышлю Вам её.