Два капитана (худ. Л. Зеневич)
Шрифт:
Но и Вали не было в Москве. Мне вежливо сообщили, что ассистент Жуков находится на Крайнем Севере и едва ли вернется в Москву раньше чем через полгода.
— А кто его спрашивает?
— Передайте привет, пожалуйста, — сказал я. — Это говорит летчик Григорьев.
Больше мне некому было звонить в Москве, разве только какому-нибудь секретарю из Управления Гражданского воздушного флота. Но мне было не до секретарей. Я снял трубку и сказал:
— Город.
Город ответил, и я назвал номер.
Нина Капитоновна подошла к телефону,
— Можно Катю?
— Катю? — с удивлением переспросила Нина Капитоновна. — Ее нету.
— Нету дома?
— Дома нету и в городе. А кто ее спрашивает?
— Григорьев, — сказал я. — Не можете ли вы сообщить мне ее адрес?
Нина Капитоновна помолчала. Без сомнения, она не узнала меня. Мало ли Григорьевых на свете!
— Она на практике. Адрес: город Троицк, геологическая партия Московского университета.
Я поблагодарил и повесил трубку.
Больше я не мог оставаться в этом скучном номере совершенно один, а до двух часов, когда меня должен был принять секретарь Главсевморпути, было еще далеко. Я вышел и стал бесцельно бродить по Москве.
Никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоем. Обыкновенный сквер в центре Москвы кажется самым грустным местом в мире. Не слишком шумная, довольно грязная улица, которых было в Москве сколько угодно, наводит такую тоску, что невольно начинаешь чувствовать себя гораздо старше и умнее.
Как будто я сам через несколько лет спокойно заглянул себе в душу и оценил все: и ненужную горячность в делах, которые касаются самого дорогого на земле — человеческого сердца, и неуверенность в себе, преследующую меня, быть может, с тех пор, когда я был немым мальчиком и мир казался мне таким необъяснимо сложным. Мне казалось теперь, что во мне еще были последние черты этой немоты. Например, в своей любви я не сумел полностью высказать себя и промолчал о самом важном. Мне казалось, что моя любовь не удалась потому, что очень сложные обстоятельства обступили ее со всех сторон, — и это снова был тот же сложный мир, перед которым немым мальчиком я застывал в каком-то оцепенении.
Нет, все переменилось в моей душе, я чувствовал это! Я больше не был горячим мальчиком, стремившимся, не теряя ни минуты, доказать свою правоту! Я знал теперь, что мне нужнее всего — спокойствие и твердость.
С чувством грусти и жалости к самому себе я думал об этих годах моей юности и школьной любви. Теперь кончено было с юностью и любовь уже не та. Но, как и прежде, все было впереди, и я смотрел вперед с еще большей надеждой, чем прежде.
Я недолго пробыл в Москве. Меня очень вежливо приняли в Главсевморпути, потом в Управлении Гражданского воздушного флота. Но нечего было и думать о Севере — так мне сказали — до тех пор, пока меня не отпустит Балашовская школа.
Только через полтора года мне удалось добиться назначения на Север — и то совершенно случайно. Я познакомился в Ленинграде с одним старым полярным летчиком, который хотел вернуться в центр: ему уже не по годам были тяжелые северные полеты. Мы обменялись. Он занял мое место, а я получил назначение вторым пилотом на одну из дальних северных линий.
Глава шестая
У ДОКТОРА
Нетрудно было найти этот дом, потому что вся улица состояла только из одного дома, а все остальные существовали только в воображении строителей Заполярья.
Уже темнело, когда я постучался к доктору, и как раз окна осветились, и чья-то тень задумчиво прошла за шторой. Мне долго никто не открывал, и я сам тихонько открыл тяжелую дверь и очутился в чистых, просторных сенях.
— Хозяева есть?
Никто не откликнулся. В углу стоял голик, а я почистил им валенки: снег был по колено.
— Дома кто-нибудь?
Никого. Только маленький рыжий котенок выскочил из-под вешалки, испуганно посмотрел на меня и удрал. Потом в дверях появился доктор.
Может быть, это невероятно с медицинской точки зрения, но он не только не постарел за эти годы, но даже помолодел и снова стал похож на того длинного, веселого, бородатого доктора, который в деревне учил нас с сестрой печь картошку на палочках.
— Вы ко мне?
— Доктор, я хочу пригласить вас к больному, — сказал я быстро. — Интересный случай: немота без глухоты. Человек все слышит и не может сказать «мама».
Доктор медленно поднял очки на лоб:
— Виноват…
— Я говорю: интересный случай, — продолжал я серьезно. — Человек может произнести только шесть слов: кура, седло, ящик, вьюга, пьют, Абрам. Больной Г. Описано в журнале.
Доктор подошел ко мне с таким видом, как будто собрался взять меня за язык или заглянуть в ухо. Но он просто сказал:
— Саня!
Мы обнялись.
— Прилетел все-таки!
— Прилетел.
— Ну, молодец! Летчик? Ну, молодец! Ну, молодец!
Он обнял меня за плечи и повел в столовую. Там стоял мальчик лет двенадцати, очень похожий на доктора. Он подал мне руку и сказал на «о»: «Володя».
Здесь было светлее, чем в сенях, и доктор снова принялся рассматривать меня со всех сторон и на этот раз, кажется, с трудом удержался, чтобы действительно не заглянуть в ухо.
— Ну, молодец!.. — снова раз десять повторил он. — А сестра? Где она? Тоже летает?
— От сестры сердечный привет, — сказал я. — Она художница, вышла замуж и живет в Ленинграде.
— Уже замуж? С косичками?
Я засмеялся: Саня в детстве носила косички.
— Ох, я старик! — со вздохом сказал доктор. — Приезжает маленький худенький мальчик, который ходил в больших рваных штанах, и оказывается — он летчик. Девочка с косичками — художница, вышла замуж и живет в Ленинграде.
— Иван Иваныч, честное слово, вы не переменились. Просто поразительно! Даже помолодели!