Два капитана (журнальный вариант)
Шрифт:
– А он не принёс, потому что я разбила.
– Врёт, – снова сказал я.
Катька грозно стрельнула в меня глазами.
– Хорошо, Катюша, допустим, – Николай Антоныч умильно сложил губы. – Но вот, видишь ли, в школу привезли молоко, и я задержал завтрак, чтобы определить качество этого продукта и в зависимости от этого качества решить, будем ли мы и в дальнейшем брать его у наших поставщиц или нет. Выходит, что я дожидался напрасно. Больше того: выходит, что ценный прибор разбит, да ещё при невыясненных обстоятельствах… Теперь ты объясни, Григорьев, в чём
– Вот скучища! Я пойду, Николай Антоныч, – объявила Катька.
Николай Антоныч посмотрел на неё. Не знаю почему, но мне показалось в эту минуту, что он её ненавидит.
– Хорошо, Катюша, иди, – ласково сказал он. – А с этим мальчиком мы ещё потолкуем.
– Тогда я подожду.
Она уселась и нетерпеливо грызла косу всё время, пока мы разговаривали. Пожалуй, если бы она ушла, разговор не кончился бы так мирно. Лактометр был прощён. Николай Антоныч припомнил даже, что я был направлен в его школу как будущий скульптор. Катька прислушивалась с интересом.
С этого дня мы с ней подружились. Ей понравилось, что я не дал ей взять вину на себя, а когда рассказывал, как-то вывернулся и ничего не сказал о гремучем газе.
– Ты думал, что мне влетит, да? – спросила она, когда мы вышли из школы.
– Ага.
– Как бы не так!.. Приходи, тебя бабушка звала.
Глава 6
ИДУ В ГОСТИ
Утром я проснулся с этой мыслью – идти или нет? Две вещи смущали меня: штаны и Николай Антоныч. Штаны были действительно неважные – ни короткие, ни длинные, заплатанные на коленях. А Николай Антоныч был, как известно, завшколой, то есть довольно страшная личность. Вдруг начнёт спрашивать: почему да зачем? Но всё-таки после уроков я почистил сапоги, крепко намочил голову и причесался на пробор. Иду в гости!
Как неловко я чувствовал себя, как стеснялся! Проклятые волосы всё время вставали на макушке, и приходилось примачивать их слюной. Нина Капитоновна что-то рассказывала нам с Катей и вдруг строго приказала мне:
– Закрой рот!
Я засмотрелся на неё и забыл закрыть рот.
Катя показала мне квартиру. В одной комнате жила она сама с мамой, в другой – Николай Антоныч, а третья была столовая. У Николая Антоныча стоял на письменном столе прибор «из жизни богатыря Ильи Муромца», как объяснила мне Катя. Действительно, чернильница представляла собой бородатую голову в шишаке, пепельница – две скрещённые древнерусские рукавицы, и так далее. Под шишаком находились чернила, и, стало быть, Николаю Антонычу приходилось макать перо прямо в череп богатыря. Это показалось мне странным.
Между окнами помещался книжный шкаф; я никогда ещё не видел столько книг сразу. Над шкафом висел поясной портрет моряка с широким лбом, сжатыми челюстями и серыми живыми глазами.
Я заметил тот же портрет, только поменьше, в столовой, а ещё поменьше – в Катиной комнате над маленькой кроватью.
– Отец, – поглядев на меня исподлобья, объяснила Катя.
А я-то думал, что Николай Антоныч её отец! Впрочем, она не стала бы родного отца называть по имени и отчеству. «Отчим», – подумал я и тут же решил, что нет. Я знал, что такое отчим. Нет, не похоже.
Потом Катя показала мне морской компас – очень интересную штуку. Это был медный обруч на подставке, в котором качалась чашечка, а в чашечке под стеклом – стрелка. Куда ни повернёшь чашечку, хоть вверх ногами, всё равно стрелка качается и одним концом с якорем показывает на север.
– Такому компасу любая буря нипочём.
– Откуда он у тебя?
– Отец подарил.
– А где он?
Катя нахмурилась:
– Не знаю.
«Развёлся и бросил мать», – немедленно решил я. Мне такие факты были известны.
Я заметил, что в квартире много картин, и, на мой взгляд, очень хороших. Одна – особенно чудная: была нарисована прямая просторная дорога в саду и сосны, освещённые солнцем.
– Это Левитан, – небрежно, как взрослая, сказала Катя.
Я тогда не знал, что Левитан – фамилия художника, и решил, что так называется место, нарисованное на картине.
Потом старушка позвала нас пить чай с сахарином.
– Ну, Александр Григорьев, вот ты какой, – сказала она, – лактометр разбил.
Она попросила меня рассказать про Энск, как и что. Даже про почту спросила:
– А почта что?
Она рассердилась, что я не слышал про каких-то Бубенчиковых.
– Сад у еврейской молельни! Вот уж! Не слышал! А сам, наверно, сто раз яблоки таскал… – Она вздохнула. – Давно мы оттуда. Я не хотела переезжать, вот уж не хотела! Всё Николай наш Антоныч. Приехал – ждите, говорит, или не ждите, теперь всё равно. Оставим адрес, – если нужно, найдут нас. Вещи все продали, вот только и осталось, – и сюда, в Москву.
– Бабушка! – грозно сказала Катя.
– Что – бабушка?
– Опять?
– Не буду. Пускай! Нам и тут хорошо.
Я ничего не понял – кого они ждали и почему теперь всё равно. Но спрашивать я, понятно, не стал, тем более что Нина Капитоновна сама заговорила о другом…
Так я провёл время в квартире нашего зава на 2-й Тверской-Ямской.
На прощанье я получил от Кати книгу «Елена Робинзон», а в залог оставил честное слово – переплёт не перегибать и страницы не пачкать.
Глава 7
ТАТАРИНОВЫ
Татариновы жили без домработницы, и Нине Капитоновне, особенно в её годы, приходилось довольно трудно. Я помогал ей. Мы вместе топили печи, кололи дрова, даже мыли посуду. Страшный враг моли, она вдруг, без всякой причины, принималась развешивать вещи во дворе – и тут без меня не обходилось. Я притащил с ближайшего пустыря несколько кирпичей и починил дымившую печку в столовой. Словом, я с лихвой отрабатывал те обеды из воблы и пшена, которыми угощала меня старушка. Да и не нужны мне были эти обеды! Мне было интересно у них. Эта квартира была для меня чем-то вроде пещеры Али-бабы с её сокровищами, опасностями и загадками. Старушка была для меня сокровищем, Марья Васильевна – загадкой, а Николай Антоныч – опасностями и неприятностями.