Два лика Рильке
Шрифт:
23 июля Serafico, как я теперь постоянно называла Рильке, прибыл в Лаучин. Лето выдалось великолепное. Почти все дни мы проводили на воздухе в парке на траве возле голубого павильона, названного так из-за находившегося там китайского и дельфтского фарфора, столь любимого поэтом. То были чудесные часы солнечного послеполуденья, когда Рильке читал что-нибудь вслух моей кузине Таксис, урожденной Меттерних, и мне. Только нам двоим, ибо я позаботилась о том, чтобы у нас гостили лишь те, кто способен его ценить и понимать, тем более что известность Рильке тогда еще не была такой, какой она стала потом (становясь всё большей). Вспоминаю, что даже много позднее, во время мучительной военной зимы в Вене, где собирался очень узкий круг людей с весьма серьезными умственными запросами, меня часто просили принести стихи Рильке и «объяснить» их… В те летние дни в Лаучине я впервые услышала из его уст три стихотворения: «Юная девушка», «Возвращение Юдифи» и «Наброски к Святому Георгию». Два из них до тех пор публиковались лишь в журнале «Il Baretti» в моем переводе на итальянский. Рильке читал в весьма характерной манере, всегда стоя, бесконечно гибким, играющим модуляциями голосом, порой возраставшим в мощи чрезвычайно, в своеобразном поющем тоне с весьма подчеркнутым ритмом. Было в этом что-то совершенно необычное,
16
Ср. с рассказом Касснера, где он сравнивает, как читали свои стихи Гуго фон Гофмансталь, Стефан Георге и Рильке: «Гофмансталь читал прекрасно, читал выразительно до жеманства, Георге бормотал перед собой стихи сухими губами словно пастор священный текст, сакральную формулу. Тем самым всё актерское, всё обольщающее заявляло о себе как неблагое, чуждое, принадлежное злополучному и одновременно пошлому миру. Опасность исходит здесь из скуки либо заключается в том, что ложное становится скучным. Когда же Рильке выстреливал стихотворение из своего рта, открывавшегося словно отверстие тубы, – это было истинное извержение, самоосвобождение от чего-то, похожее на выплескивание, – он передавал процесс вдохновения, наития. Он транслировал его, изливал, выдувал то, что шло сквозь него, будучи в него влито. Так читал он нам двоим, княгине и мне, весной 1912 года в Дуино две первые Дуинские элегии. Я никогда не слышал стихов, произносимых более истинно. Бесформенность рта становилась в это время формой, полной осмысленности, разверстостью именно тубы, личности ради чистого голоса. Не нужно, чтобы поэт произносил свои стихи как священник или жрец, ибо он не жрец. Что поэт – жрец, такое говорилось в девятнадцатом веке ради красного словца, ради того, чтобы сказать что-то необычное, поражающее воображение, что-то, во что никто не обязан был верить. А в нашей сегодняшней бедственности нам дозволяется, мы, собственно, принуждены к этому, – вещи, которые должны пребывать разделенными, оставлять отделенными и давать фору лишь тому, что ладит с целым. А иначе как могли бы мы настаивать на порядке, на ранге!..»
Кроме моих двоюродных Таксисов, были у нас и иные гости: Карло Плаччи, professor of enjoyment, [17] как я его называла, потом один очень одаренный молодой английский архитектор и кое-кто еще. Между всеми нами царило отличное взаимопонимание, как вдруг молнией среди ясного неба эта чудесная гармония была разрушена: внезапно заболел мой маленький внук Раймонд – скарлатина, как сообщил врач. Гости вынуждены были разъехаться, и мы с мужем остались одни, чтобы ухаживать за бедным малышом. И я никогда не забуду трогательной заботы Рильке во время этой короткой болезни и его радостного отъезда после выздоровления ребенка. Рильке всегда говорил, что это единственный ребенок, которого он в состоянии понимать. Он очень любил его; то было большим исключением, ибо его отношение к детям было странным. По сути дела этих отношений и не было, он не знал, что им сказать, должен ли он принимать их всерьез или не всерьез. Дети же, напротив, очень любили его; для них было счастьем, едва он входил. Я часто смеялась, видя, с каким смущением и недоверчивостью обводил он изумленным взглядом все это веселое маленькое общество. Зато он обладал чрезвычайной ловкостью в изыскании игрушек, впрочем, большей частью совершенно простых, однако вызывавших у детей восторг. Так однажды он принес маленькому Раймонду после его выздоровления восхитительный старинный фонтан. Раймонд не играл больше ни с чем другим; настоящая вода непрерывно текла в маленький бассейн, поднималась и падала. Раймонд воспринимал это как что-то чрезвычайно сказочное.
17
Профессор удовольствий (англ.).
К сожалению, Рильке не смог побыть у нас дольше, его позвал в Лейпциг издатель. А поскольку и Раймонд должен был возвратиться к своим родителям, мы решили организовать большую поездку, попросив Рильке доставить мальчика в Лейпциг, совершив перед этим короткую остановку в Веймаре. Но было заключено еще и другое важное соглашение в связи с тем, что у нас вызывала озабоченность растущая нервозность Рильке. Он был обеспокоен своим ближайшим будущим и не знал, где проведет осень и зиму, так как должен был съехать со своей квартиры (в том же доме, где жил Роден, в непосредственной близости с его любимым Люксембургским садом). У него не было ни малейшего желания возвращаться в Париж и искать там новую квартиру. Он мечтал прежде всего о покое, одиночестве, морском воздухе, думая о Биаррице, не зная о нем ничего определенного. Короче, он пребывал в полной нерешительности, в глубокой подавленности и без всякого плана действий. И тогда мне внезапно пришла мысль о Дуино, о нашем «замке у моря», стоявшем зимами совершенно пустым. Дуино! Никогда не забуду его бурную радость, когда я изложила ему это предложение. И мы договорились, что после моего возвращения из Англии, где я собиралась навестить друзей, встретимся в Париже и оттуда отправимся автомобилем к нашим скалам. Осень я планировала провести в Дуино и Венеции, чтобы потом отправиться зимовать в Вену. Рильке хотел остаться в Дуино в полнейшем одиночестве, лишь под попечительством нашей экономки мисс Гринхэйм и верного старого Карло, дуинезца чистейшей воды, состоявшего у нас на службе с детских лет. К этому плану был добавлен еще один и не менее прекрасный: избрать дорогу через Прованс – мое долго вынашиваемое желание. А вместе с Рильке – да это же просто мечта!
Итак, 20 августа мы отправились в путь. Мой муж, показывавший на скачках в Магдебурге нескольких своих лошадей, должен был встретить нас в Лейпциге. Это был восхитительный день, промытый солнечным светом, вся долина утопала в золоте. «Midi roi des 'et'es…» [18] Прекрасные леса на границе с Саксонией – никогда не забуду, как Рильке во время одного из привалов под высокими дубами прочел вслух свое чудесное стихотворение о борьбе с ангелом. Он любил дать прозвучать своим стихам в местах, которые были их достойны. Не было у меня путешествий, которыми бы я наслаждалась больше, нежели когда имела счастье странствовать с Рильке. Не только потому, что он всё видел и подмечал, но он воспринимал всё иначе, по-другому, чем обычные люди. От этого захватывало дух, ты не знал, что больше его изумит – созерцание вещи или проникновение в ее сердцевину, «a glass that shows us many more». [19]
18
Полдень, король лета… (фр.).
19
В зеркало, которое показывает нам много больше (англ.).
При этом всегда было ощущение тайны, но присутствовал и юмор, никогда его не покидавший и часто являвший себя тогда, когда этого от него меньше всего ожидали. После короткой остановки в Лейпциге мы направились в Наумбург. Поэт был в величайшем восхищении от чудесных зеленых окон собора, с огромным интересом осматривал он и его художественные сокровища. Во всех храмах, которые мы посещали, он непременно изучал надписи на надгробных плитах, особенно если под ними были рано почившие. Какой глубокий и таинственный смысл являли даже самые простые эпитафии, если их читал он! Вспоминаю один рельеф, если не ошибаюсь, на галерее крестового хода собора – совсем юный рыцарь в полном облачении, чей силуэт был нежен и грациозен, а фигура тонкой, словно девичья. Рильке долго не мог оторваться от этого рельефа. Сильное впечатление произвела на него и эпитафия одному шведскому пажу, павшему на стороне Густава Адольфа.
С удовольствием вспоминаю часы, проведенные в Веймаре, и прежде всего одно комичное, довольно необычное приключение, которое весьма развлекло поэта. Наша первая экскурсия из отеля – мы выбрали отель «Слоны», поскольку он показался нам соответствующим стилю старого Веймара – была, конечно, в дом Гёте; оттуда мы намеревались сразу посетить его беседку. Рильке неосторожно заявил, что знает туда дорогу, и вот мы, мимо очаровательного дома госпожи фон Штайн, пошли за ним через громадный парк. Внезапно погода резко испортилась, поднялся сильный порывистый ветер, деревья, сбившиеся в темные стаи, мощно сотрясаемые бурей, выглядели невероятно, подобно одичало-героическим ландшафтам Рейсдаля, черным теням в слабом свете, небо покрылось несущимися над нашими головами гигантскими клочьями облаков. И вот уже вокруг нас стал уплотняться белый туман, затопивший траву и скрывший тропинки, – Serafico смущенно признался, что он уже больше не ориентируется. Между тем в тумане наконец показалась призрачная статуя, позволившая ему после многих ошибочных кружений определиться. И вот мы увидели возле откоса у края парка размытые очертания домика, однако, когда мы подошли к калитке, нам никто не открыл, потому что звонок не работал. Serafico, становившийся всё более обеспокоенным, предположил, что мы обречены на то, чтобы вечно блуждать в этом абсолютно безлюдном лабиринте. Но все же наконец неподалеку от нас вынырнули три фигуры. Он кинулся к ним, чтобы спросить, как пройти в город, так как внезапно начавшийся ливень побуждал нас повернуть назад. Вернулся он совершенно озадаченный. «Мне кажется, нас заколдовали, – прокричал он, – я обратился к одному из этой троицы, надеясь поговорить с настоящим веймарцем, но… увидел желтое лицо и раскосые глаза. Я обратился ко второму – он был таким же желтым и таким же безмолвным. Я подошел к третьему – он тоже оказался натуральнейшим японцем. Он-то и показал мне направление. – Но что здесь, в Веймаре, нужно японцам? И почему внезапно объявились именно они, единственные живые существа в этом тумане, в этом парке, где деревья выглядят столь призрачно и где стоит одна-единственная таинственная статуя?»
Я попыталась найти этому объяснение. Принялась уверять нашего поэта, что мы по ошибке оказались в чужом сне, в сне, который происходит не в нашей жизни, а, скажем, в сновидении какого-нибудь самурая, лежащего в глубоком забытьи где-нибудь в Йокохама. Рильке рассмеялся, однако воспротивился этому, находя, что дальневосточный сон в Веймаре стилистически несообразен. Визит в маленькую антикварную лавку навел нас на иные мысли. Я обнаружила там прелестную миниатюру королевы Марии, дочери Людовика, чтимой Гёте. Serafico настаивал на том, что миниатюра эта принадлежала именно Гёте. Сам же он купил маленькую книгу, которой была уготована привилегированная судьба. То была книжечка 1801 года в очаровательном бирюзовом переплете с изящным, в стиле Луи XVI, орнаментом, содержание которой было вполне нейтральным, однако позднее в ней обнаружится упрятанный там один из ценнейших манускриптов.
Примечательно вот что: при первой встрече в Лау-чине мы часто спорили с ним о Гёте, которого я любила с детства. Serafico же не хотел о нем и слышать, даже утверждал, что совсем его не читал, да и не хотел читать. Эта странная антипатия мучила меня, однако, когда я увиделась с ним позднее, ситуация изменилась. Рильке рассказал, что совершенно случайно прочел его письма к графине Штольберг и был так ими захвачен, так ими восхищен, что взял назад всё сказанное прежде. Он принялся за чтение Гёте с пылом и страстью, начиная всерьез в него влюбляться.
Но вскоре пробил час прощания. Рильке хотелось остаться еще на несколько дней, я же отправлялась дальше через Кассель, Франкфурт, Люксембург в Париж.
Тогда-то он услышал об исчезновении Моны Лизы, о чем сильно горевал. Весьма характерно, как он это прокомментировал: Мальте Лауридс, для которого она, если память ему не изменяет, являла собой неописуемую реальность, вполне возможно заключил бы из этого происшествия (если бы еще сумел его пережить), что ему следует умереть, столь мощно она была явлена ему во всей своей очевидной тайне, сравнимой с его собственным существованием. Впрочем, он всегда преувеличивал.
Из Лондона я оповестила Рильке, что в начале октября вернусь в Париж, после чего мы могли бы начать наше путешествие по Провансу в Италию. Однако во всех письмах поэта звучала унылая жалоба на состояние здоровья. Иногда я спрашиваю себя, не была ли эта длящаяся усталость и слабость, эти постоянно взвинченные нервы – странным противоречием чему была его внешность, необычайная юношеская свежесть, которую он сохранял вплоть до конца – не было ли всё это уже первым нераспознанным симптомом той страшной болезни, которой суждено было забрать его у нас?