Два мага
Шрифт:
Цветинский стоял за ним и постарался тоже заглянуть.
– Ну да, – спокойно сказал он, – я тебе рассказывал об этом пожаре.
– Да, да, – пробормотал Бессменный, – и я слушал тогда твой рассказ спокойно! Если бы я знал, что она была здесь тогда!..
– А может быть, ее уже и нет здесь; может быть, ее перевели из обгорелого флигеля.
– Но это не мешает ей гулять по саду. Нет, она здесь, я чувствую это и не уйду отсюда, пока не увижу ее!
– С тобой ничего не поделаешь...
Но Бессменный не дал договорить ему.
– Она!
«Везет этим влюбленным!» – подумал Цветинский.
Надя шла по дорожке, опустив голову. Она была одна и приближалась тихо. Бессменному показалось на одну минуту, не мерещится ли ему и не видение ли это, чудное, нездешнее видение. Но он отлично чувствовал возле себя присутствие Цветинского, ощущал частокол, за который держался руками и который мешал ему кинуться вперед; нет, он не грезил, это была действительность. Надя приближалась; с каждым ее шагом сокращалось расстояние, отделявшее их друг от друга; наконец она подошла.
– Надя! – окликнул Бессменный, задыхаясь от счастья. – Надя...
Она вздрогнула и стала осматриваться.
– Надя! – повторил Бессменный.
Вот сейчас она заметит его и подбежит. Он ждал этого. Девушка действительно заметила и испуганно глянула в сторону, откуда звали ее.
– Надя! Да неужели ты не узнала моего голоса? Это я, Бессменный! – продолжал он.
Надя сделала еще несколько шагов, но не приблизилась к частоколу вплотную.
– Кто вы? – спросила она.
Кроме испуга, лицо ее ничего не выражало.
– Я, я, Надя, это я, – твердил Бессменный, толкая частокол руками, точно хотел своротить его.
– Не знаю, – ответила она.
– Не знаешь меня? Да ведь ты сама мне отсюда же прислала кольцо с солдатом.
– Не помню!
– Как «не помню»? Что с тобой? Ты забыла меня?
– Вы пугаете меня! Кто вы и что вам нужно здесь? – проговорила Надя, возвышая голос.
– Да не может быть! Ведь ты же сама, сама позвала меня сюда.
– Я не звала вас.
– А кольцо, а медальон?
– Не помню.
– Как «не помню»? Что с тобой? Ты забыла меня? Ты ли это?..
– Не знаю! Меня, правда, зовут Надей, но, может быть, вы принимаете меня за другую. Я не знаю вас, – и она, повернувшись, пошла прочь от частокола к дому.
– Надя! – крикнул во весь голос Бессменный. – Надя!..
Но она не слушала.
– Перестань делать глупости! – Остановил его Цветинский, бывший свидетелем всему. – Пойдем скорее, тут нам делать нечего.
– Господи, да что же это, за что? – в отчаянии повторял Бессменный, все еще силясь разломать колья высокого частокола.
Цветинский схватил его и почти на руках перенес через канаву обратно.
– Противный медальон! – не помня и не соображая того, что говорит, бессвязно твердил Бессменный. – И нужно было мне зарок ей давать: «Верни, когда разлюбишь!..» Вот хоть не она вернула, он сам вернулся ко мне, и она разлюбила... Где этот медальон?
– Молчи,
– Где этот медальон?
– На, вот он, только образумься, – и. Цветинский, чтобы чем-нибудь успокоить друга, сунул ему в руку медальон.
Тот, словно желая этим выместить всю горечь своей обиды, кинул медальон на дорогу и топнул ногой.
– За что, за что она обошлась так со мной, за что?.. Ну, так пропадай все теперь!.. Не надо этого гадкого медальона, из-за него все... Пропадай все!..
Бессменный был, как сумасшедший. Потрясение оказалось слишком велико, он не выдержал. Силы оставили его, он зашатался и вдруг замолк, покачнувшись. Цветинский едва успел подхватить его.
Они были довольно далеко от кареты. Цветинский оглянулся, как бы ища кого-нибудь на помощь. У Бессменного был обморок.
Мастеровой, прохожий, появление которого они не заметили, остановился возле.
– Помоги донести до кареты, – приказал ему Цветинский, и они вместе дотащили Бессменного до экипажа и уложили его.
Садясь в карету, Цветинский вспомнил о медальоне, но теперь ему было не до того. Приходилось торопиться, чтобы привести в чувство больного, думать и заботиться только о нем.
Карета двинулась крупной рысью, а мастеровой вернулся назад, поднял медальон с дороги и бережно спрятал его в карман.
Заботы светлейшего
Потемкин только что вернулся из Царского Села, куда ездил к императрице по ее приглашению. Он был обласкан ею, принят милостиво, но это было не то, не то, что прежде, далеко не то. Прежде он не боялся «случайных» людей, то есть, вернее сказать, он и теперь не боялся никого, но прежде стоило ему только захотеть – и «случайный» человек терял свое могущество. Так было с Ермоловым, с Мамоновым. Светлейший был уверен, что так будет теперь и с Платоном Зубовым, однако эта уверенность не оправдывалась. Напрасно твердил он, что «один зуб болит у него и мешает ему жить спокойно и что он выдернет этот зуб», «зуб», по-видимому, продолжал болеть и «выдернуть» его было трудно. Вот почему дурное расположение духа все чаще и чаще охватывало светлейшего в последнее время, и в особенности после его посещений большого двора.
И на этот раз он вернулся насупленный и суровый.
Он переодевался в своей уборной, велел позвать к себе секретаря своего, Попова, и, когда тот явился, спросил его, садясь к письменному столу.
– Ну, что у вас тут, как?
Попов, изучивший светлейшего до самых последних мелочей, сразу увидел, как ему отвечать и держать себя, и знал уже заранее, что последует дальше. Он знал, что Потемкин, вернувшись не в духе, на этот раз не запрется у себя в кабинете, но его дурное расположение разрешится тем, что он станет входить в подробности своего личного обихода, как бы предоставив всем остальным жить по-своему, лишь бы и ему не мешали.