Два путника в ночи
Шрифт:
– Где ты? Я не слышу! – кричала Римма в отчаянии. – Где ты? Я хочу к тебе! Слышишь? Я хочу к тебе! Я знала, что ты живой! Знала! – Она вдруг засмеялась.
У Людмилы, рванувшейся было к подруге, сквознячок пробежал вдоль хребта. Она стала на пороге, лихорадочно соображая, что же делать.
– Подожди! – кричала Римма. – Подожди! Не уходи! Не уходи!
Захлебываясь слезами, она отбросила трубку, упала лицом в подушку. Плечи ее тряслись. Людмила, очнувшись, бросилась к ней.
– Риммочка, Риммочка, успокойся, моя хорошая, успокойся! – Она обняла плечи подруги, прижала ее к себе.
– Он сказал…
– Риммочка, ну, пожалуйста, успокойся, – бормотала Людмила и гладила Римму по спине, с болью ощущая ее острые лопатки. – Ну, будет, будет…
Она поднесла к ее губам таблетку нитрозолама, потом стакан с водой. Римма задыхалась от рыданий. Вода пролилась на постель. Людмила взбила подушку, уложила Римму, накрыла одеялом. Села рядом. Римма затихла. После бурной вспышки она была без сил. Она уже не плакала, а только всхлипывала. Свернулась клубочком. Закрыла глаза. Лекарство, выписанное врачом, приятелем Алексея Генриховича Добродеева, действовало почти мгновенно. Людмила подождала еще минут десять и, видя, что Римма уснула, поднялась. В гостиной присела к столу и задумалась. Сидела босиком, в легкой ночной сорочке, не замечая холода. Она уже десять дней ночевала в квартире Риммы, боясь оставить ее одну. Смысл ее раздумий сводился к одному-единственному вопросу: «Что же делать? Куда бежать за помощью?» Вызвать мать Риммы? Но отношения между ними довольно натянутые. Римма не могла простить матери, что та не сумела удержать красавца отца, бросившего их, когда ей было два года от роду. Но все меняется, и мы тоже меняемся. Может, действительно, попробовать?
Добродеев предложил сразу два варианта спасения. Первый – положить Римму на недельку-другую в психушку к его приятелю, который там завотделом. Людмила даже обиделась: «Она же нормальная! А там электрошоком лечить будут, и тогда точно крыша поедет!» – «А телефон? – возражал Добродеев. – С кем она разговаривает по телефону?»
Людмила не ответила и только пожала плечами. Не объяснять же ему, что… никому ничего не известно до конца, никто не знает, что там на самом деле… и, вполне возможно, что там что-то есть, а если там что-то есть, то, значит, и позвонить оттуда… можно. Главное – верить.
Вторым вариантом была идея познакомить Римму с отличным парнем, журналистом, на которого женщины летят, как мухи на мед.
– Какой журналист? – удивлялась Людмила. – Не нужен ей никакой журналист. Ей нужен только один человек, но никто не в состоянии вернуть ей его… «Как страшно, как безнадежно, – думала Людмила, – рвутся связи между людьми. Как больно, по-живому. И ничего, ничего уже нельзя сделать…»
– Алеша, ты знаешь, я не понимаю, – сказала как-то Людмила, – я не понимаю…
– Чего? – удивился перебитый на полуслове Добродеев, разглагольствовавший о новом мировом порядке.
– Вот смотри: человечество существует уже миллионы лет…
– Ну, положим, не миллионы, – начал было Добродеев, но Людмила снова перебила его.
– Неважно! Достаточно долго. И все умирают. Так ведь? – Она смотрела на Добродеева грустными
– Так, – согласился Добродеев снисходительно. – И что?
– Значит, к смерти за миллионы лет можно было привыкнуть.
Добродеев, недоумевая, смотрел на подругу.
– Но мы ведь не привыкли! Почему? Смерть должна восприниматься абсолютно естественно. Почему же мы так страдаем, когда умирает близкий человек?
– Потому что мы его больше не увидим, – сказал Добродеев.
– Не только!
– А почему же еще?
– Да потому, что никто из нас не верит, что умрет! В каждом из нас живет надежда на то, что с нами этого не случится.
– Ты думаешь? – с сомнением спросил Добродеев.
– Да! Да! Мы бессмертны духом, в нас живет… уверенность, что мы… что мы… как бы тебе это объяснить…
– Ты хочешь сказать – идея бессмертия!
– Да! Идея бессмертия! Потому что смерть уродлива и противоестественна. И каждый раз, когда умирает наш близкий, мы прощаемся не только с ним, но и с нашей надеждой на бессмертие!
Добродеев с удивлением смотрит на Людмилу. Она никогда еще не говорила так много. В глазах ее стоят слезы. Добродеев, растроганный, гладит ее по головке и целует в лоб. Убирает кудряшки и бормочет:
– Ах ты, мой маленький философ!
Глава 32
Король умер. Да здравствует король!
Прохоров слабел с каждым днем. Он с трудом поднимался по утрам, долго одевался. Медяк окончательно превратился в его камердинера и няньку. Прохоров ловил на себе его озабоченные взгляды. Медяк не пытался делать вид, что ничего не происходит, не пытался подбадривать, нет, он молчал, как всегда. И Прохоров был благодарен ему за это. Их связывали годы… дружбы? Близости? Даже трудно сразу найти слово, которое передавало бы смысл их отношений. Прохоров в свое время спас ему жизнь. Медяк в ответ служил… да, наверное, все-таки служил! Служил ему верой и правдой. Не имея семьи или друзей, он был привязан к Прохорову всей душой. Делил с ним власть, можно сказать, ибо ни одно решение Прохоров не принимал, не посоветовавшись со своей правой рукой Медяком.
В то утро он остался в постели дольше обычного. Бенджи похрапывал рядом, грея ему бок. Зоя сделала укол морфия. Боль отступила, забилась вглубь и тихо притаилась там. Он читал книгу историка-математика Сорокина, когда Медяк поскребся в дверь и сообщил, что пришел Коломиец. Прохоров отложил книгу. Медяк помог ему сесть, подложил под спину подушки. Заботливым жестом поправил ворот пижамы. Отошел на задний план и пропал.
Прохоров был рад гостю. Коломиец нравился ему. Напоминал о тех временах, когда он был молод. Времена, когда человек был молод, всегда хорошие.
– Рад, рад, инженер Коломиец, – говорил он, протягивая руку гостю. – Присаживайтесь. А я вот расхворался не ко времени…
Коломиец подержал в ладони сухую горячую руку Прохорова и сел, испытывая неловкость от своей неуклюжести и неумения сказать что-нибудь жизнеутверждающее. Глядя на Прохорова, бледное, восковой прозрачности лицо его, он вспоминал покойную жену, свой тоскливый страх и ночные бдения у ее постели… Вспомнил, как она умирала, долгую многочасовую ее агонию…
– Садитесь, рассказывайте, как там… в миру, – говорил Прохоров.