Два раза в одну реку

Островская Екатерина

Но девушка только покачала головой. В глазах ее стояли слезы.

– Что ж ты, красавица, загрустила? – начал успокаивать ее матрос в тельняшке. – Здесь чужого ничего нет. Все наше, народное. Так что без стеснения забирай, что себе присмотришь. А я потом тоже пороюсь в барахле: может, что для сестрицы своей найду. Отправлю ей в деревню. Пусть там при всем параде как барыня ходит.

Девушка повернулась и молча пошла к выходу. Переступив порог, она закрыла ладонями лицо, чтобы никто не видел, как она плачет.

– Какая чувствительная она у тебя,

браток, – с сочувствием произнес матрос и, увидев, что котельный машинист тоже хочет уйти, протянул ему руку. – Держи краба! А красотке своей передай, что скоро мы эту гидру буржуйскую раздавим к чертям собачьим!

Молодой человек с барышней спустились во двор, прошли мимо скучающего немолодого дворника, подставляющего лицо солнцу. Лицо дворника было красным, и по лбу его из-под выгоревшей старой тюбетейки скатывалась тонкая струйка пота. Молодые люди уже хотели выйти на улицу, но вдруг девушка остановилась, обернулась и поспешила назад.

Подошла к дворнику и спросила негромко.

– Может быть, вы знаете, где теперь Александр Васильевич Росляков?

Дворник смотрел на нее и улыбался.

– Моя Ахметка зовут. Я недавно здесь… Метелка мети, двор убирай, дверь закрывай…

– У Рослякова еще внук был маленький. Мальчик совсем…

– Моя не понимает, – продолжал улыбаться дворник.

– Внук, – продолжала выспрашивать девушка, – совсем мальчишка.

– Какая мальчишка? Не видела я.

– Простите, – сказала девушка и пошла к выходу. Взяв под руку своего спутника, объяснила ему: – Дворник татарин, ничего не понимает по-русски.

Они миновали арку, вышли на улицу, но не успели сделать и пяти шагов, как их догнал дворник.

– Ведь вы графиня Панина? – тихо спросил он девушку уже безо всякого акцента. – Я – полковник Генерального штаба Голенищев. Вашего батюшку еще по кадетскому корпусу помню. Только мы в разных ротах были. Простите меня за мой спектакль. Росляков сейчас на Фурштадтской. Дом на углу у Таврического сада. Я вчера помог Александру Васильевичу уйти, а теперь жду, когда эти бесы его квартиру освободят. Кое-какие документы там припрятаны… Надо забрать.

Мужчина посмотрел на котельного машиниста.

– И вам, князь, да поможет Бог. Надеюсь, все, что хранил Александр Васильевич, не пропало.

– Пропало, – вздохнула девушка. – Говорят, сам Урицкий приезжал сюда за этим.

– Я видел его, – шепнул «дворник», – только меня близко не подпустили.

И полковник, коротко кивнув, снова исчез в арке.

Девушка посмотрела на своего спутника. А потом обняла его, прижалась.

– Как обидно, – прошептала она, – все зря! Все, Алексей Николаевич. А теперь вы уедете, и я потеряю еще и вас.

– Ничего зря не бывает, – ответил ей молодой человек, – надежда есть всегда. Мы все вернем. И даю слово, что без вас я никуда не уеду.

До Таврического сада шли пешком. А когда переходили Потемкинскую улицу к дому, на который указал полковник, в них едва не врезался велосипедист. Впрочем, велосипедист успел вывернуть руль, после чего сам же

и упал. Молодой человек в кожаной куртке поднялся с земли, поднял своего железного коня и посмотрел на парочку, глаза его округлились.

– Господин капитан? Добрый день. Вы помните меня? Юнкер Каннегисер. Михайловское артиллерийское училище. Вы после ранения откомандированы были командовать нашей ротой. Увы, недолго командовали. Но мы потом вас очень тепло вспоминали.

Велосипедист посмотрел на девушку и слегка поклонился ей.

– Вера Николаевна, а вы меня помните? Мы у Гумилевых встречались и у Вячеслава Иванова. Меня туда Осип Мандельштам приводил. А когда Вячеслав Иванович мои стихи очень критично оценил, вы даже заступились…

– Помню, конечно, – улыбнулась девушка. – Вас зовут Леонид. Кстати, Мандельштам мне весной сказал, что в ту трагическую октябрьскую ночь вы собрали юнкеров и пошли защищать дворец…

– Увы, – вздохнул бывший юнкер, – собрал очень мало. Но даже если бы нас было больше, то противостоять орде мы бы не смогли. Ужас, что там творилось! Но вы здесь, вы живы – и это прекрасно!

Разговаривая, они повернули на Фурштадтскую, и спутник графини Паниной спросил:

– Объясните, юнкер, что за куртка на вас? По виду вы – самый настоящий чекист.

– А что делать, господин капитан? Приходится соответствовать. У нас ведь теперь как во Франции при Дантоне и Марате – в хорошей одежде лучше на улицу не выходить. Ограбят – это еще мелочь. У нас в доме лакей был, Корнеем звали. Так он в декабре, перед сочельником как раз, сбежал. Прихватил серебро, шубу бобровую. Но далеко не ушел. До Литейного только добежал, а там матросня пьяная. Все у него отобрали, раздели, а потом еще и убили. Он двое суток в сугробе пролежал. Наш дворник ходил его опознавать… Я вас не утомил своими речами?

– Мы вообще-то очень спешим, Леонид, – мягко ответила Вера Николаевна.

– Тогда прошу меня извинить. Прощайте.

Каннегисер сел в седло и оттолкнулся ногой от тротуара. Но тут же остановился.

– Вообще-то я хотел предложить вам свою помощь, – вздохнул он, – ну раз так…

Еще раз оттолкнулся ногой и теперь уж поехал, набирая скорость.

– Странная встреча, – шепнула Вера, глядя, как юнкер неумело управляет велосипедом.

– Странных встреч не бывает, – ответил ее спутник, – все, кого Бог посылает нам на пути, что-то да значат для нас. А потому стоило бы поговорить с ним подольше… Но вообще он странный человек. Если не сказать – больной.

– В каком смысле? Выглядит вполне здоровым.

– Он болен той же болезнью, что и князь Феликс Юсупов, что и великий князь Дмитрий Павлович Романов… Если вы понимаете, что я имею в виду. Дело в том, что несколько его однокашников решили посетить Каннегисера, благо его дом находится где-то рядом с Михайловским училищем. Зашли и застали будущего офицера в женском платье и с накрашенным губами. С ним потом не хотели общаться.

Вера покраснела и шепнула:

– Странный человек возвращается.