Два романа в одном флаконе
Шрифт:
– Да нет… Я просто хотел ввести в представление трагедии элемент красоты. Греция для меня без красоты не Греция.
Я даже консультировался с профессором античности Мсерианцем. Трудность была в другом – как соединить величавые Софокловы строфы с современной психологической игрой, величавую декламацию стиха с современными человеческими переживаниями.
– Помню эти рецензии. Одни тебя ругали, что ты лишил спектакль русской задушевности и сердечности. А другие наоборот – укоряли за московские слезы, вздохи, которые вроде бы слышались в трагедии древнего грека.
– Ах, какие сладкие были времена. Хочешь – не хочешь, а «Антигона» – памятник раннему МХТ. И я в ней не помощник Станиславского, а впервые самостоятельный режиссер. А «Снегурочку» помнишь? Блеск, фантазия, дерзость, и снег, и мороз, и весна, и птицы – все на сцене. Однажды говорю Константину Сергеевичу: «Глянет зритель на этот фурор и будет полчаса думать, как это мы все соорудили!» А Станиславский ворчит: «Значит, он не зритель, а машинист сцены, если будет о сооружении думать».
– Помню, Маша Чехова мне день за днем передавала: что Ольга Книппер приходит в час ночи, довольна «Снегуркой» и Саниным, тобой то есть, что ты в раже склеиваешь пьесу; потому что приехал Станиславский, смотрел три акта и целовал тебя при всех в знак благодарности за работу, и Мейерхольд был в восторге: писал Чехову, что «Снегурочка» слажена изумительно, а красок на десять пьес хватит! А уж Морозов, меценат наш, как был щедр!
– И правда, чувствовался аромат языческой Руси, и что-то глубинное, древнее в нас всех проснулось. И полюбилось до слез, до сумасшествия. Может, какую-то роль сыграла проходившая в тот год Всемирная выставка в Париже. Ведь начинался XX век – как-то все совпадало, – наша русская, извечно снежная «Снегурка» и сама Россия, входившая в этот век. Я не верю, что национальное искусство может дышать силой и свежестью, а сама страна переживать упадок. Конечно, русская мощь и без выставки известна была всему свету. Но на выставке силы России были представлены наглядно. И не только со стороны военного могущества. Мы поднимали из глубин чувствований старую Русь, а новая строила через Сену мост имени русского самодержца, как щедрый подарок бросала горсти сибирских и уральских самоцветов, создавая карту Франции, где открылась выставка. Витте провозглашал великие задачи и преобразования, для которых нужны три вещи – капиталы, знания и предприимчивость. Как показать на выставке Россию миру, обдумывали такие знающие свое дело люди, как Вильямс – профессор технологического института, Елисеев – глава торгового дома, Менделеев, Фаберже, придворный ювелир, оценщик кабинета Его Величества, Семенов Тян-Шанский… Все волновались, как будем выглядеть. Помню, что хлеб наш был признан лучшим в мире, особенно мука, и что Германия и Франция решили закупать черенки астраханского винограда. Странно, правда?
– Знаешь, а мне запомнились «жестянки» – о них все газеты писали. И потом, помимо булочек, это моя любимая еда.
– Погоди, какие «жестянки» – из памяти вон?!
– Икра, визяга, кильки, анчоусы, угри маринованные, стерлядь, белуга, осетрина, кефаль, бычки – и все в «жестянках», в банках, и все наше.
– А еще показывали воронежский чернозем в метр с лишком толщиной и почти сто сортов ржи, пшеницы, овса, ячменя, чечевицы. Тогда говорили, что изучение почв в России самое совершенное в мире. Хотя, конечно, славой были золото, платина, уголь, руда, чугун, сталь.
– Мама мне тогда говорила, что ее любимый инструмент, рояль Беккера, признали превосходным. Она так радовалась, словно она его изобрела. А Шаляпин показывал мне бриллиантовую булавку, которую ему за участие в выставке преподнесла в Париже княгиня Тенишева. А ты знал Василия Васильевича Андреева? Он привез свой оркестр в Париж. А Тенишева созвала к себе домой гостей, человек двести, сняла со стен гостиной все мягкие вещи – для акустики – и поразила Париж русской балалайкой. А потом все плясали: и Андреев, и Шаляпин, и княгиня, и Коровин, и гости. Представь, реклама так разошлась из Парижа по свету, что маме это рассказали в нашем Покровском, в Старицкой глуши.
– Говорили, что гвоздем Русского отдела был отдел окраин – Сибирь, Средняя Азия, Крайний Север. Костя Коровин ездил по этим местам, писал этюды. Он мне говорил, двадцать или тридцать панно его кисти украшали отдел. А остальное в натуре было – меха соболиные, песцовые, шкуры медвежьи и волчьи, восточные шелка, парча, ювелирные коллекции. Мне нравилось, что на этой выставке в значимый ряд были одинаково поставлены и крупные промышленники, и крестьянин, изобретший какую-то особую лопату, и университеты, и изобретатель-кустарь. Я всегда думал, что так должно быть на оперной и драматической сцене: в одном значимом ряду статист и Шаляпин. Каждый в своем деле – премьер. Кстати, наши берендеи в «Снегурочке» жили на окраине, на русском Севере. А ты знаешь, где располагался отдел окраин? В Кремле. Соорудили Московский Кремль в Париже! Уметь надо!
– Ваши сооружения в «Снегурочке» не проще. На это у нас, русских, всегда ума хватит, а уж если энтузиазм вспыхнет!.. В тот год он просто полыхал повсюду, и в театре тоже.
– Да уж и я дополыхался до того, что прогнал с репетиции Марию Федоровну Андрееву и отказался с ней заниматься до приезда Станиславского. Довела она меня своими капризами. Но Немирович требовал возвращения Андреевой. А я не мог одолеть себя, был выбит из колеи и конфликтом, и нечеловеческим напряжением в работе.
– Саша, хватит. На тебя плохо действует приезд художественников. Бередит душу.
– Но что делать! Будущее ни для кого не существует в определенной форме. Это так – фигура речи, призрак мысли. А в прошлом должен быть ясный, логичный узор. МХТ приехал… Привез мой режиссерский спектакль «Царя Федора». А тайна остается тайной. Кто не хотел моего пребывания в театре? Немирович или Савва Морозов?… Или Книппер?
– Думаю, что твоим злым гением в Художественном был Немирович. Станиславский относился к тебе прекрасно, но отстоять не мог, Немировичу не нужен был еще один сильный самостоятельный режиссер. Он сам себе барин. Книппер оберегала Антона Павловича от меня. Остаешься ты – мелькаю на глазах пайщика театра Чехова и я. Но это все приблизительно. Все были молодые, горячие, честолюбивые, все хотели лучшего… Искусство – всегда дело всей личности, поэтому оно всегда трагично…
Глава 20
За четыре сезона он был в подручных Станиславского, его сорежиссером в восьми спектаклях. Самостоятельный поставил лишь один. Он устал от черновой работы. Потом театроведы напишут, что чрезмерная эксплуатация таланта при недовоплощенности творческой – опасна. Это вело к тотальному отказу от собственной личности. Ударом для самолюбивого Санина стало и то, что его не сделали пайщиком созданного в театре «Товарищества». Его, одного из создателей МХТ! Кстати, Чехов по этому поводу писал, что надо было делать пайщиком всякого желающего из тех, кто служил в театре с самого начала, что нельзя обижать одних и гладить по готовке других, когда нет поводов к тому.
Ему и сейчас, когда Чехова в этом мире нет, неловко за горькую, неприличную обнаженность своей души в письме к нему: «Кончаем второй сезон. Успех и нравственный и материальный очень большой… А я тоскую. Как режиссеру и актеру пришлось на мою долю дело небольшое. Такая была жажда деятельности живой, трепетной, мысль зажигающей – и осталась жажда эта неудовлетворенной. С другой стороны, жажда личного счастья, пустота души, потребности любви и привязанности – это другая незадача моего существования…»