Два товарища (сборник)
Шрифт:
– Сейчас это не нужно, – сказал Гусев. – Вот к двадцать третьему февраля будет готовиться праздничный номер, тогда пожалуйста. Можем даже вместе написать. А пока мне война нужна для начала. Тут у меня будет так: сорок пятый год. Тебя вызывают к командиру дивизии и предлагают взорвать здание вокзала…
– Погоди, – сказал я. – Я вот никак не припомню, чтобы меня вызывали к командиру дивизии. Я с командиром полка разговаривал один раз за всю войну, когда мы стояли в резерве и он выгнал меня из строя за то, что у меня были нечищеные сапоги.
– Это
– Вот понимаешь, я ему тоже говорил – неважно, а он мне за разговоры вмазал пять суток строгой гауптвахты. Правда, сидеть мне не пришлось, на другой день нас отправили на передовую.
– Слушай, это все неинтересно, – сказал Гусев. – При чем тут гауптвахта? Я ведь очерк пишу и немного домыслил. Имею я право домысливать?
– Имеешь, – сказал я, – но дело в том, что в сорок пятом году я не воевал, а учился уже в институте, бегал на костылях с этажа на этаж, потому что лекции у нас были в разных аудиториях.
– А ты что, был ранен? – удивился Гусев. – Я не знал. Это очень интересно. – Он записал что-то в блокнот.
– Очень интересно, – сказал я. – Особенно когда тебе в одно место влепят осколок от противотанковой гранаты. Приятное ощущение.
– Да, – сочувственно сказал Гусев. – Наверно, больно было. Но я про войну просто так, для начала. Мне надо показать, что ты взрывал дома, мечтая их строить. Сейчас тема борьбы за мир очень важна. Ты на войне офицером был?
– Нет, – сказал я, – я на войне был старшим сержантом и никаких домов не взрывал, потому что служил в разведке.
– Какая разница, где ты служил, – сказал он, – для идеи важно, чтобы ты взрывал дома. Теперь ты мне скажи еще вот что. Когда ты решил стать строителем: на войне или еще в детстве?
– Да как тебе сказать, – замялся я. – Понимаешь, после ранения я жил как раз напротив строительного института. В другие институты надо было ездить на трамвае, а в этот – только перейти дорогу. А я ходил тогда на костылях…
– Понятно, – сказал Гусев, но в блокнот ничего не записал. – Теперь скажи мне еще: у тебя есть какие-нибудь изобретения или рационализаторские предложения?
– Нет, – сказал я, – я принципиально ничего не изобретаю, хочу посмотреть, получится у людей что-нибудь без меня или нет.
– Ну и как?
– По-моему, получается. Уже изобрели такую бомбу, после которой дома и машины останутся, а мы с тобой превратимся в легкое облачко. Но могу тебя заверить, что я в этом изобретении никакого участия не принимал.
– Да, – сказал Гусев и значительно помолчал.
– Да, – сказал я. – А ты знаешь, кто изобрел чайник?
– Чайник? – Гусев задумчиво потер высокий лоб. – Ломоносов?
– Правильно, – сказал я. – Ломоносов открывал закон сохранения энергии, писал стишки, а в свободное время выдумывал чайники. Только не эти, которые стоят у нас в хозяйственном магазине и у которых отрываются ручки. Их выдумал Юрка Голиков, который работает инженером в артели «Посудоинвентарь».
Гусев мне надоел, и я нарочно болтал разную ерунду, чтобы сбить его с толку. Ему это тоже, видимо, надоело. Он положил блокнот в карман, бросил окурок к печке и встал.
– Я лучше напишу, – сказал он, – а потом покажу тебе. Хорошо?
– Правильно, – сказал я. – Пиши, потом разберемся.
Гусев вышел. Я посидел еще немного и пошел по этажам. На объектах, как всегда бывает во время авралов, творилось что-то невообразимое. Одни работали изо всех сил, торопились, другие не работали вовсе, сидели на подоконниках, курили, рассказывали анекдоты. На меня никто не обращал никакого внимания, словно я к этому делу был вовсе не причастен. Мне самому показалось, что я здесь лишний; я ходил, ни во что не вмешиваясь, пока не столкнулся с каким-то лохматым малым, который навешивал двери в четвертой секции. Он брал дверные навесы, втыкал шурупы и загонял молотком их чуть ли не с одного удара по самую шляпку. Инструментальный ящик лежал сзади него, весь инструмент и шурупы были рассыпаны по полу.
– У тебя отвертка есть? – спросил я у малого.
– Нет, – сказал он. – А зачем?
– Не знаешь разве, что шурупы полагается отверткой заворачивать?
– И так поедят, – лохматый махнул рукой и принялся за очередной навес.
– Ты с какого участка? – спросил я его.
– С ермошинского.
Я сам собрал его инструмент, аккуратно сложил в ящик. Парень перестал забивать шурупы и смотрел на меня с любопытством.
Сложив инструмент, я взял ящик и передал его парню.
– До свидания, – сказал я ему, – передавай привет Ермошину.
Парень взял ящик и долго стоял против меня, покачиваясь и глядя на меня исподлобья.
– Эх ты, шкура! – искренне сказал он и, сплюнув, пошел по лестнице.
Я вернулся в прорабскую и позвонил Силаеву. Я хотел сказать ему, что не буду сдавать дом, пока не приведу его в полный порядок. Пусть Ермошин покупает мне проигранный коньяк. Пусть он знает, что не все такие, как он, что есть люди, которые никогда не идут против своей совести.
Когда я думал об этом, меня распирало от сознания собственного благородства, сам себе я казался красивым и мужественным.
Но весь мой пыл охладила Люся, которая сказала, что Силаев уехал на сессию райсовета и сегодня уже не вернется.
Ну что ж… Можно отложить этот разговор до завтра.
16
В этот день домой я вернулся раньше, чем обычно. У дверей меня встретил Иван Адамович. Он как-то странно улыбался, отводил глаза в сторону, словно был виноват в чем-то. Я сразу понял, что что-то произошло, но догадаться, что именно произошло, было трудно. Я посмотрел на Шишкина, он как-то съежился и глупо хихикнул. Я пожал плечами и пошел в кухню попить воды. В кухне на стуле сидела девочка лет двух, обвязанная полотенцем не первой свежести. Перед нею на кухонном столе стояла тарелка с манной кашей. Девочка набирала кашу рукой, размазывала по лицу, а то, что попадало ей в рот, выплевывала на полотенце.