Два уха и хвост
Шрифт:
— Как это, хуже?
— Если преступники, провернувшие дельце, откроют по недомыслию эти чертовы банки, последствия будут непредсказуемыми. Погибнут десятки тысяч. Нужно выступить со срочным обращением по радио и телевидению, господин директор.
— Вы с ума сошли, Сантантонио! Начнется паника! И организации некоего Калеля станет понятно, что мы инсценировали пожар!
— Все это предпочтительнее тому, что случится, если откроют банки! — парирую я сухо.
Но он яростно трясет поджилками, наверняка, уже фиолетовый.
— Нет, нет, — талдычит он. — Нельзя… К тому же кто вам сказал, что взломщики сейфов не соблазнятся ситуацией, чтобы потребовать выкуп у правительства, когда узнают, какое оружие попало
Аргумент действенный. Я больше не возникаю.
— Мне нужно доложить начальству, — говорит он, — а вы, только без дальнейших промедлений, мобилизуйте весь наш состав и найдите мне этот чемоданчик, заклинаю вас Сантантонио. Предпринимайте все необходимое, но так, чтобы ничего не просочилось наружу! Главное, чтобы ничего не просочилось!
Пока лишь он один сочится, поверь.
Я отправляюсь опять к Царице и ее мужу.
— События складываются очень удачно, — говорю я им. — Мне только что поручено расследовать ограбление банковских ячеек.
Моя сладкая подружка сообщает в дивном порыве, достойным того, чтобы она исполнила его, одевшись в платье с кринолином:
— О! ради бога, верните мне украшение, мой безудержный, эта драгоценность уникальна. Если вы мне ее принесете, я… я…
— Ты что? — мягко спрашивает супруг. — Думаю, ты не можешь обещать комиссару ничего того, что ты ему еще не дала.
Затем, уже более прозаически, он предлагает мне скотч. Нет, спасибо, у меня хорошая выучка; к тому же я не люблю виски. Я предпочитаю заниматься любовью с его дамой, а не пить за нее с ним.
Глава V
КАВАРДАК В БАРДАКЕ
Ты, наверняка, заметил, что в наши дни флики не отличаются от преступников менее охотным использованием своих пушек. Новое поколение «сослуживцев», похоже, крутит ремейк Вестсайдской истории. Только джинсы, футболки, куртки и бейсболки. Ни один из них и не слышал о галстуках или же путает оные с жабо времен Людовика XV, а то и с париками Людовика XIV. Это «свободный» стиль. Чем более ты обшарпанный, тем более «ин», а не «аут». Это позволяет оставаться совершенно незамеченным в обществе, которое подтирается через раз и уже не заботится о ногтях. Все привыкли. Я знаю блистательных молодых работников, одетых с иголочки, которые по вечерам, отправляясь в Комеди-Франсез, натягивают на себя пуловер, чтобы не выделяться. Сейчас только у Лассерр еще требуется быть в так называемом приличном виде, и где в гардеробе, в качестве дополнительной услуги, предоставляют тебе пиджак, правда, не всегда по размеру. Мир катится под мост. Понемногу все переодеваются в униформу клошаров, и скоро, очень скоро, снова станут опорожняться за ширмами и чесаться во вшивой голове кочергой. Следом придут набедренные повязки; потом, может быть, все начнется сначала, но нельзя вынырнуть на поверхность, не оттолкнувшись ногой от дна.
Вот только не захлебнуться бы раньше. Но тем хуже. Да будет тебе известно, что среди поросли молодых офицеров полиции помпон первенства принадлежит Люретту. Такой флик, как он, достоин стать объектом экскурсии. Жан Люретт на вид тщедушный, с осиной талией, но плечи у него широченные. Он низенький, всклокоченные лохмы сидят на голове, как драгунская каска. Тенниски до такой степени измызганные и раздолбанные, что кажутся уже не теннисками, а здоровенными свежевыкопанными картофелинами. На джинсах столько же пятен, сколько дырок, самая роскошная из последних располагается поблизости от ширинки, создавая впечатление, что он писается между делом, как говорят в Швейцарии, из-за непроходимой лени открывать клетку для вьюрка и доставать хозяйство. Словно зимой, он носит какой-то свитер со скатанным воротом, черный, с налипшими волосами и усыпанный перхотью. Куртка из синей синтетики повсюду потрескалась и шелушится, точно связка старого лука, забытая на чердаке. Перегруженные карманы оттопыриваются так, будто в каждом по регбийному мячу, придавая его фигуре ошарашивающие очертания. Люретт не бреется, но, тем не менее, ему удается не иметь настоящей бороды. Единственная гигиеническая процедура этого типа заключается в беспрестанном жевании резинки с тем звуком, который сопровождает переход болота в сапогах. У него угрюмый вид, как у парней из ультралевых, принесших протест к Молодым жискаристам. Говорит он мало, скрипучим голосом. Во взгляде есть нечто стервятниковское, заставляющее думать, что он постоянно занят плетением сетей для тебя.
Однако именно его вызываю я, прибыв в Большую Вольеру. Он входит не постучавшись и захлопывает за собою дверь неуловимым движением стопы, как футболист, прокидывающий мяч на дриблинге.
Так. Он цепляет большие пальцы за вспухшие карманы, позволяя самим рукам свободно свисать. Он уверенно стоит на одной ноге, пристроив вторую за икру, точно некий недовольный журавль.
Он ждет, продолжая принципиально нескончаемый процесс пожирания этой мерзкой резинки. «Вы, вечно жующие и никогда не глотающие», — написал бы Виктор.
Я окидываю его критическим взором. Настоящий мусорный ящик, этот клоун. Однако у него есть способности. А парень, обладающий способностями, всегда имеет приоритетное право на мое уважение перед тем, у кого их нет.
— Слушай, Жано, — бормочу я, — а ты не боишься вывихнуть себе челюсть, жуя как заведенный свой кусок шины?
Он принимается чавкать еще пуще. На языке чуин-гам это означает: «Да пошел ты, хрен с горы, достал уже!» Я принимаю к сведению.
— Ладно, — вздыхаю. — Присаживайся, сынок, это может затянуться.
Он колеблется, но побежденный моим более чем пронзительным взглядом, в конце концов располагается на краешке стула, который подтаскивает ногой, по-прежнему не прибегая к помощи рук, похожих на ласты, приклеенные к брюху.
— Жано, — говорю я, — ты доведешь меня до обморока.
Он замедляет темп.
— Ты самый крупный дерьмокопатель в этой конюшне, — продолжаю я.
Он расслабляет жевательный аппарат, будто настраиваясь выплюнуть резинку.
— Кто вам сказал это?
— Другие дерьмокопатели, которые тебе в подметки не годятся, малыш. Кажется, ты и в свободное время рыщешь и роешь повсюду. Если Голубой Путеводитель выпустит книжонку о сомнительных местах Панамы, нечего и думать, что он обошелся без тебя. Я ошибаюсь?
Он делает неопределенное движение головой.
— Ну, я изучаю, — формулирует он наконец.
— Еще бы, кореш: ты изучаешь! И именно изучая, попадают в Ларусс. В тот день, когда ты наденешь рубашку и побреешься, перед тобой распахнутся двери потрясающей карьеры. Знаешь, Жано, есть два типа парней, которые чего-то добиваются в нашем ремесле: те, кто шевелит мозгами, чтобы докопаться до истины, как, например, я; и те, кто знает истину заранее, как ты. С точки зрения стиля, мы абсолютно противоположны, но с точки зрения эффективного использования, на сто процентов взаимодополняемы. Я тебя утомил своими речами?
Он отрицательно мотает головой (ибо и потрясти утвердительно обошлось бы не дороже). Его напряженная физиономия слегка разглаживается. Он заинтригован моим поведением. До сего момента наши отношения носили лишь эпизодический характер. Мой трубофон дребезжит. Я поднимаю его и говорю:
— Меня нет, отвалите!
И оставляю трубку на бюваре, разъединив связь.
— А ну как это Краснющий с верху? — замечает Люретт с кисло-сладкой улыбкой.
— В гробу я его видал, сынок!
Он поднимает брови. Его охватывает некоторая растерянность.