Два зайца, три сосны

Вильмонт Екатерина Николаевна

И он погрузился в лирические воспоминания о годах учебы в Оренбургском летном училище. Особенно нежно вспоминалась юная Иринка, медсестричка из госпиталя, куда он угодил с пневмонией. Она называла его ласково — Розочка, и почему-то ему это нравилось… Ох, как он намучился тогда со своей фамилией, помог только тот факт, что отец был Героем Советского Союза, участником боев за Берлин… Кроме отца с подозрительной фамилией, была еще еврейская мама Мириам Савельевна, тоже начинавшая медсестричкой, она выходила отца уже в мирные годы, когда он покалечился на испытаниях… Какой страшной тайной было его баронское происхождение… А отцу, когда он женился на матери, пришлось перейти в Гражданскую авиацию… Однако при такой неблагополучной анкете ему все же удалось поступить

в Оренбургскую «лётку». «Имей в виду, Мотька, — сказал ему тогда отец, — ты должен быть лучше всех!» Отец вообще был максималистом. Лучше всех Матвей не был, но и фамилию не посрамил. Он после училища летал всего два года, а потом у него вдруг обнаружили туберкулез легких и какие уж тут полеты. Его долго, скучно и безуспешно лечили, и тогда в дело вступила мама Мириам Савельевна, к тому времени ставшая прекрасным врачом. Она забрала сына и увезла в тайгу, к брату Илье, леснику с медицинским образованием. Человек сложной судьбы, одинокий волк, как называла его мама, он взялся вылечить племянника, совершенно захиревшего от антибиотиков и стандартного лечения в госпиталях. Дядя Илья сразу оценил веселый и неунывающий нрав Матвея, но сказал: «Мириам, ты уезжай. Нам тут совершенно не нужны бабьи антимонии. Ты хоть и врач, а все одно баба. Не беспокойся, раз в месяц я буду тебе писать и давать полный медицинский отчет. Перспективы хорошие, он ведь у нас оптимист, Мотька. Оптимистов эта, с косой, не любит, она все больше к нытикам льнет… Ты слава богу вовремя спохватилась». И мать, как ни странно, послушалась брата, уехала. А дядя Илья взял Матвея в оборот. Они вместе ходили далеко в тайгу за травами, поначалу Матвей еще еле таскал ноги, но постепенно стал набираться сил. Травы, мед, какие-то мерзкие на вкус снадобья, простая, но здоровая пища и свежий воздух делали свое дело. К тому же дядя Илья был удивительно интересным человеком, знавшим, казалось, все на свете, но люто ненавидевшим советскую власть.

— Я из-за нее и окопался тут, в тайге…

— Но ведь тебе все равно приходится с нею сталкиваться…

— Да, но минимально все-таки… И потом, тут у нас врачей почти нет, а меня как врача уважают. Я как-то жену секретаря обкома спас, с тех пор у меня вроде как охранная грамота… Лучше я здесь в тайге один буду жить, чем в лагере гнить, тут я по крайней мере пользу приношу, во-первых, лесу, а во-вторых, людям.

— Я бы так не смог… Один, в лесу…

— Понятное дело, ты молодой еще, не пуганый, до баб охочий…

— А тебе что, бабы не нужны?

Дядя Илья загадочно ухмыльнулся в усы, и племянник понял, куда это дядька отправлялся один по субботам. Потом он узнал, что в селе за двенадцать километров жила вдова прежнего лесника Елизавета Егоровна.

— А ты почему на ней не женишься. — полюбопытствовал Матвей.

Дядя Илья внимательно посмотрел на племянника и тихо сказал:

— Да есть у меня кое-какие мысли… Матвея вдруг осенило.

— Уехать хочешь? В Израиль? Дядя Илья прижал палец к губам.

Матвей кивнул. В те годы даже в тайге лучше было говорить об этом шепотом.

И ведь он добился своего. Через четыре года действительно уехал, воспользовавшись политическим моментом. Теперь он жил в маленьком городе Цфат, и Матвей раз в год навещал его. А отец с матерью давно умерли…

Через год Матвей вернулся в Москву абсолютно здоровый, но летать больше не стал, поступил в МАИ к величайшей радости родителей. Вскоре женился, потом развелся, женился опять, а потом подоспела перестройка и тут вдруг он обнаружил в себе коммерческую жилку, легко, как многие в то время, нажил большие деньги, через полгода прогорел, но этот опыт пошел ему на пользу. И вот теперь он был вполне состоявшимся и состоятельным бизнесменом. Арина была его третьей женой, и они прожили вместе тринадцать лет.

* * *

Как все странно, даже дико… Что-то я ничего не пойму… Мне почудилось, что Миклашевич практически сделал мне предложение? То самое, руки и сердца? Неужто примерещилось? Да нет, с чего бы… Несколько лет

назад я умерла бы от счастья, а теперь мне немного грустно и очень смешно. Но до чего же он самоуверен… Думает наверное, что довольно поманить меня пальчиком… Нет уж, фигушки! Не хочу я замуж, ни за кого на всем свете… Я просто хочу любви… А Митька… Понятно, ему нужен брэнд. Но неужели до такой степени, что он готов жениться на мне? Чепуха… И как странно, что он не полез ко мне в постель, чтобы, так сказать, делом подкрепить свое предложение… И ведь это был бы весомый аргумент в его пользу, я раньше таяла от каждого его поцелуя и прикосновения… Неужели у него и с этим проблемы? Или действительно устал? Что ж, посмотрим, что будет утром. Утро ведь вечера мудренее, давно известно. И что это за финт с Розенами? Если он уже в аэропорту решил, что ему не нравится Арина, зачем он поехал смотреть дом? И вообще, зачем ему нужно любить и обожать клиента? Чушь какая-то, я ничего не понимаю… А мне бы хотелось заняться этим домом, хотя Арина и вправду довольно противная баба. Зато Аполлоныч само обаяние. Пожалуй, он даже обаятельнее Миклашевича… У Миклашевича обаяние какое-то опасное, а у Розена — нет. Все дело, видимо, в глазах… У Розена глаза голубые, чуть близорукие, а у Миклашевича светло-карие, почти желтые, в них бывает что-то хищное, тигриное…

Время было еще не позднее, в садике упоительно пахло сиренью, еще не совсем стемнело, и по озеру плыла лодка. Я спустилась вниз, вышла на крылечко. Как тут хорошо, красиво, спокойно. А может послать к черту Миклашевича, остаться тут недельки на две и спокойно поработать, когда никто не отвлекает, работать легче, войдешь в колею и пишешь, пишешь… Остаться в пансионе, не встречаться ни с кем, взять напрокат машину… Я опять набрала Гошкин номер. На сей раз он откликнулся сразу.

— Алло, мам, как дела?

— "Ты почему к телефону не подходил?

— Да я забыл его дома, а мы с дедом ездили на Химзее.

— Это что, озеро?

— Ага, там посредине озера этот шиз Людвиг Баварский дворец отгрохал! Представь себе, мам, он его построил для духа Людовика Четырнадцатого! И он жил в этом дворце девять дней, можешь себе представить? Меня экскурсоводша спрашивает: тебе понравилось? А я сказал: нет, она удивилась, а я говорю: дурдом и все! Деду, кстати, тоже не понравилось! Ой, мам, Как у тебя дела? Как бабушка?

— А ты ей не звонил?

Мам, она очень занудничает последнее время, просто хоть вой! Может, поговоришь с ней, а то просто звонить неохота… Мам, а когда твоя книжка выйдет? Меня тут многие спрашивают… Да, мы с дедом зашли в русский магазин, там твоих книг навалом. Я спросил, говорят, они здорово продаются! Мам, я соскучился! Ты к нам собираешься?

— Конечно, Гошенька, я приеду, может, даже на той неделе. Вы, пока никуда с дедом не собираетесь?

— Хотим поехать в Амстердам на два дня, но если ты приедешь, мы тебя дождемся и можно вместе махнуть, а?

— Прекрасно, а Владимир Александрович дома?

— Нет.

— Ладно, сын, передавай ему привет. Я, кстати, сейчас не дома, а в Литве. И тоже на озере.

— Да? А что ты там делаешь?

— Ничего интересного, я тебе потом расскажу.

— Мам, когда ты к нам соберешься, захвати с собою мою красную бейсболку, мне ее не хватает!

— Слушаюсь, Георгий Юрьевич. Что еще прикажете захватить?

— Пока только бейсболку. Ой, мам, приезжай скорее!

Вот теперь можно спокойно идти спать. Поговорила с Гошкой, сразу стало легко. Я уже повернула к дому, как вдруг услышала тихий голос:

— Олеся!

Я оглянулась.

— Матвей Аполлонович? Что вы тут делаете?

— Да вот, пошел прогуляться перед сном и вдруг увидел вас. А где же ваш патрон?

— Спит уже.

— А вы?

— А я вышла подышать воздухом. Нечасто приходится дышать такой прелестью.

— Олеся, я должен предупредить вас…

— О чем это?

— Боюсь, что наш договор… Одним словом, Дмитрий Алексеевич… ну, скажем, был не очень вежлив с моей женой…

— И вы приехали вызвать его на дуэль? — рассмеялась я.