Двадцать лет спустя
Шрифт:
Атос улыбнулся.
— Человека трудно переделать, — ответил он. — Кроме того, разве вы знаете положение дел? Может быть, арест Мазарини сейчас даже нежелателен и вместо победы приведет лишь к новым затруднениям?
— Значит, Атос, вам не нравится мое предложение?
— Вовсе нет. Я думаю, напротив, что это была бы ловкая штука. Но…
— Какое но?..
— По-моему, вам не следовало бы брать слово с этих господ, что они ничего не скажут о нас Мазарини. Ведь тем самым вы почти приняли на себя обязательство ничего не предпринимать против него.
— Клянусь вам, я не брал на себя никакого обязательства. Я считаю себя совершенно свободным. Идемте же, Атос, идемте.
— Куда?
— К герцогу Бофору или к герцогу Бульонскому. Мы расскажем им все, что сейчас случилось.
— Да, но с тем лишь условием, что мы начнем с коадъютора. Он духовное лицо и знаток в делах совести. Мы ему откроемся, и он разрешит наши сомнения.
— Ах, — возразил Арамис, — он все испортит, все припишет себе. Мы не начнем с него, а кончим им.
Атос улыбнулся. У него явно была на уме мысль, которой он не высказывал.
— Ну, так с кого же мы начнем? — спросил он.
— С герцога Бульонского, если вы ничего не имеете против. К нему отсюда ближе всего.
— Но прежде всего вы должны разрешить мне сделать одну вещь.
— Какую?
— Зайти в гостиницу «Карл Великий», чтобы обнять Рауля.
— О, конечно! Я пойду с вами, мы вместе обнимем его.
После этого оба друга вновь сели в лодку, в которой приехали, и приказали везти себя на Рыночную площадь. Там они нашли Гримо и Блезуа, которые стерегли лошадей. Вчетвером они направились на улицу Генего.
Но Рауля не оказалось в гостинице. Утром этого дня он получил приказ от принца и тотчас выехал вместе с Оливеном.
Глава 35. ТРИ ПОМОЩНИКА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО
Выйдя из гостиницы «Карл Великий», Атос и Арамис, как было заранее решено, направились сначала к герцогу Бульонскому.
Была темная ночь, и хотя в этот поздний час все, казалось, должно было быть погружено в глубокую тишину, отовсюду доносились те тысячи звуков, которые то и дело пробуждают от сна жителей осажденного города.
На каждом шагу можно было встретить баррикады, на каждом повороте улицы были протянуты цепи, на каждом перекрестке попадались бивуаки.
Патрули при встречах между собой обменивались паролями. Скакали гонцы от разных командиров. Оживленные разговоры, свидетельствовавшие о возбужденном состоянии умов, происходили между мирными обывателями, теснившимися у окон, и их более воинственными согражданами, проходившими по улицам с бердышами на плечах или мушкетами в руках.
Не успели Атос и Арамис сделать нескольких шагов, как их остановили около баррикады часовые, спросившие пароль.
Они ответили, что идут к герцогу Бульонскому по важному делу.
Удовлетворившись этими словами, часовые дали им провожатого, который, под предлогом их безопасности, должен был следить за ними. Провожатый пошел впереди, напевая:
«Храбрый герцог наш БульонПодагрой нынче удручен.»Песенка эта, весьма модная в ту пору, состояла из бесчисленного количества куплетов, и в ней доставалось всем героям дня.
Подъезжая к дому герцога Бульонского, наши путники встретили маленький отряд из трех человек; люди эти знали, видимо, все пароли, так как ехали без провожатого, и стоило им сказать несколько слов встречным часовым, как их тотчас же пропускали с почетом, подобавшим, надо полагать, их рангу.
Увидев их, Атос и Арамис остановились.
— Ого! — сказал Арамис. — Вы видите, граф?
— Да, — отвечал Атос.
— Как вы думаете, кто эти всадники?
— А как вы полагаете?
— Мне кажется, это наши приятели.
— Вы не ошиблись. Я узнал Фламарана.
— А я узнал Шатильона.
— А всадник в коричневом плаще…
— Кардинал!..
— Собственной персоной!
— Как это они, черт побери, не боятся показываться у самого дома герцога Бульонского? — спросил Арамис.
Атос на это только улыбнулся, ничего не ответив. Через пять минут они стучали у двери герцога.
У входа стоял часовой, как это полагается в домах лиц с высоким положением, а во дворе находился — даже маленький отряд, подчиненный помощнику принца Копти. Как говорилось в песенке, герцог Бульонский страдал приступом подагры и лежал в постели. Но, несмотря на эту тяжелую болезнь, мешавшую ему ездить верхом уже целый месяц, то есть с того самого момента, как началась осада Парижа, он все же согласился принять графа де Ла Фер и шевалье д'Эрбле.
Друзей ввели к герцогу. Больной лежал на кровати, тем не менее в самой воинственной обстановке. На стенах были развешаны шпаги, аркебузы, пистолеты, латы, и нетрудно было предвидеть, что как только герцог выздоровеет, он тотчас же задаст врагам парламента самую хитрую задачу. А пока, к крайней своей досаде, — по его словам, — он был вынужден лежать в постели.
— Ах, господа, — воскликнул он, увидев своих двух гостей и сделав, чтобы приподняться, усилие, вызвавшее на его лице гримасу страдания, — какие вы счастливцы! Вы можете ездить верхом, двигаться, сражаться за народное дело, меж тем как я, — вы сами видите, — прикован к своему одру. Черт бы побрал эту подагру, — добавил он, и по лицу его снова пробежала судорога боли. — Чертова подагра!
— Монсеньер, — сказал Атос, — мы прибыли из Англии и, попав в Париж, сочли своим первым долгом узнать о вашем здоровье.
— Благодарю вас, господа, благодарю, — отвечал герцог. — Здоровье мое плохо, как вы видите, очень плохо… Чертова подагра! А, так вы приехали из Англии? Король Карл пребывает в добром здравии, я слышал?
— Он умер, монсеньер, — сказал Арамис.
— Неужели? — воскликнул герцог в изумлении.
— Он умер на эшафоте по приговору парламента.
— Не может быть!