Двадцать минут

Гансовский Север Феликсович

Клепиков опять остановился.

— Провода телефонного, может, взять? Жечь будем.

— Возьми, Клепиков. Ножом отрежь, нам много не надо.

— Есть, товарищ лейтенант.

В самые трудные времена Клепиков так и сыпал ежеминутно своими: «Товарищ лейтенант… Товарищ лейтенант», показывал, что, мол, у них есть командир, все понимающий, во всем разбирающийся, и беспокоиться остальным не о чем. Но лейтенанту от этого было не легче. Не очень привык к тому, что он лейтенант. Всю ведь жизнь, до последних двух месяцев, был просто Лешкой, Лешей Федоровым или в лучшем случае «курсантом Федоровым». Он окончил училище с жаждой точно выполнять приказы начальников, быть беззаветно смелым, преданным, как учили, не щадить своей жизни. И действительно, не щадил. Под огонь так под огонь, в контратаку так в контратаку. Большего

не было счастья, как отчеканить «Слушаю!» и с бодрой готовностью кидаться выполнять. Насчет самостоятельных действий думалось пока лишь применительно к будущему, когда будет больше опыта. А потом подошел один страшный момент. Они шли лесом, несли комроты. Утром жидко прозвучал винтовочный залп, стайка пуль унеслась в низкое, затянутое тучами ноябрьское небо. Бойцы смотрели на свеженасыпанный холмик, а потом подняли глаза на него, на Лешу Федорова. Низкий ельник стлался по сторонам, где-то на западе грохотали немецкие танки. Он сказал: «Ну все, пошли». И выделился среди других, стал командиром, ответственным за всех. С той поры у него половина сил уходила на то, чтоб скрыть свое состояние. Он учился-то в артиллерийском училище, а не в пехотном, и только последний месяц их спешно переквалифицировали. Изучали разделы «Рота в наступлении» и «Взвод в обороне». Но в наступление не пришлось ходить пока, а оборона была совсем не такая, как в уставе. Немцы, вместо того чтобы честно под пулеметным огнем обороняющихся короткими перебежками, падая и поднимаясь, вести дело к штыковому бою, который все и решит, высылали сначала самолет-разведчик. Покачав крыльями, он улетал, а за ним появлялись «юнкерсы» и начинали утюжить окопы бомбами. Потом невдалеке поднимался аэростат, часто-часто шлепались мины, и только после этого, поливая все автоматным огнем, так что воздух пел от пуль, двигалась пехота, да еще при поддержке танков.

Под Воскресенском остатки роты набрели на батарею противотанковых орудий, где лежали убитые бойцы расчета. С пушками лейтенант чувствовал себя увереннее — все-таки был артиллерист — и решил дать бой. Но немецкие минометчики методично одно за другим вывели из строя все три орудия, а мотоциклисты и танки отсекли половину людей, с которыми потом не пришлось и встретиться. Для Леши Федорова то была едва ли не катастрофа. Зачеркивалось его прошлое потому что всю жизнь он мечтал быть именно профессиональным военным и готовился к этому. В семье был культ отца, погибшего в конце гражданской, отцовская шашка висела в комнате на стене, постоянно напоминая, и часто-часто мальчишеские пальцы охватывали эфес. С детства книги читались почти только о битвах и великих полководцах, игры во дворе на Арбате игрались только военные. В училище Алексей подал заявление не случайно, а будучи убежден, что Родину надо умело защищать и что здесь его призвание. И вдруг оказался несостоятельным — он не знал, что очутился со своей группой на острие одного из клиньев величайшей бронированной армады, какую пока еще знал мир. А надо было командовать, действовать. Он повел остаток роты на соединение со своими. Командирское дело сосредоточил на том, чтобы винтовки были вычищены до блеска, чтобы бойцы не распускались, были аккуратны. Похудевший, суровый, не допускающий улыбки на сжатые губы, всегда официально-подтянутый, он всем видом показывал, что не знает сомнений. Но час от часу они росли. Конечно, надо было пробиваться к своим, отступая. Но сколько можно? Уже до Москвы оставалось пятьдесят или даже меньше километров. Может быть, правильнее дать бой и погибнуть? Сам он, не задумываясь, так бы и поступил. Ну, а другие девятнадцать жизней? — он ведь и за них отвечал. И что нужнее сейчас: стать намертво против все равно какой силы или вывести, сохранить бойцов? А время не ждало, фашистская армия подходила к столице. Много легче было б лейтенанту, знай он, что десятки командиров — и меньших и больших, — выбираясь из «клещей», пересекая «клинья», решали тот же вопрос.

Они вышли к почте и все вместе, уже с Ефремовым, Мишей Андреевым, спустились в подвал, где еще вечером решено было переночевать. Клепиков спичкой — специально для этого берег, а закуривал только от кресала — зажег кусок провода.

Нина радостно огляделась:

— Уютно даже, смотрите. Наверное, они тут все устроили себе обстрел пережидать.

В подвале по полу была навалена солома, стояли стол, длинная скамья,

и труба печки-«буржуйки» выходила в окошко

Ефремов, подвигая доски к печке, сказал:

— Затопим сейчас. Будет порядок.

У него так получилось, будто он здесь приготовил дров, прибрал, а не Миша.

Лейтенант неторопливо откашлялся.

— Так… Останавливаемся здесь, отдыхаем пока. Печку можно затопить, только винтовки к огню не ставить. Борисенко!.. Пойдешь на развилку вместо Самарина. — Он подошел к столу, над которым Клепиков уже пристраивал другой кусок провода. Вынул из планшета карту, расстелил. — Где мальчик-то?.. Иди сюда.

Мальчик, в шапке-ушанке и валенках, белобрысенький, подошел к столу.

— Как тебя звать?

— Ваня.

— Так, значит, Ваня, говоришь, немцы заняли Березовку?

Ефремов положил кусок сала на стол рядом с рукой лейтенанта.

— Товарищ лейтенант, вот сала съешьте, раздобыл.

— Что?.. Сало?.. Хорошо. — Он взял сало и сразу откусил кусок. — Когда они заняли деревню?

— Утром, — ответил мальчик.

— А какая часть вошла? Пехота? Или танки тоже?

Он вынул карандаш и, продолжая жевать сало, нарисовал на карте значок.

— А сколько танков?

— Много, — сказал мальчик. — Я не считал… И вот еще что, товарищ командир. Возле деревни много наших убитых лежит. У кузницы, над рекой. Там бомбежка сильная была, И ружья валяются. Два длинных таких, вроде противотанковые… Может, вернуться, принести?

Лейтенант покачал головой.

— Не выйдет. Раз они деревню заняли, значит боевое охранение выставили. Не подойдешь. — Он вдруг осознал, что ест сало. — А что это за сало у меня? Кто принес?

Ефремов бодро отозвался:

— Я принес, товарищ лейтенант. В доме брошенном на столе лежало.

— А почему не на всех? Возьми!

— Как — не на всех? — Ефремов уже склонился над своим мешком, загораживая его широкой спиной, пряча от посторонних глаз. — Вот сейчас буду делить. — Он положил большой кусок на стол, извлек из кармана складной нож, быстрым взглядом окинул всех в подвале и, почти не примериваясь, сразу развалил сало на двадцать ровных, как свешенных, частей. — Налетай, ребята!

— Для Борисенко оставь, — сказал лейтенант.

Для Борисенко было уже оставлено. Каждый подходил и брал быстро, чтоб другим не показалось, что выбирает побольше. Последним протянул руку к столу Тищенко, самый старый из всех. Ему было тридцать семь, и во время этих скитаний он не испытывал такого волчьего постоянного голода, как молодые, двадцатилетние. Несколько минут молча жевали. Сделалось теплее, уютнее.

Потом Тищенко спросил:

— Слушай, мальчик. Значит, ты сам видел немцев? Рядом?

— Ага. Рядом.

— А какие они? Как себя ведут?

Сразу стало тихо. Все прислушивались затаив дыхание, потому что это был вопрос вопросов. Война шла на дистанции, какая-то не личная, не человеческая, противник действовал издали, огнем, но надвигался неуклонно, и поэтому болезненно любопытно было узнать, какие же там, в его рядах, люди — такие ли, как мы.

Мальчик пожал плечами.

— Не знаю… В деревню вошли, шапки всех заставили снимать.

— Зачем? — Нина оскорбленно вскинула голову. — Чтоб кланялись им?

— Не. Смотрели, кто остриженный наголо. Красноармейцев то есть искали. Одного взяли и сразу увели.

— И что с ним потом? — бросил Ефремов.

— Не знаю. Я ведь убежал… Вот к вам пришел.

Помолчали. Евсеев, рассеивая наваждение, сказал:

— Ох, спать охота! Намаялся. — Опытный солдат из тех двоих, что присоединились сегодня, он толкнул ворох соломы к стеночке — по крайней мере, не наступят, — сунул под голову жиденький вещмешок и повернулся к Клепикову, досказывая начатое еще снаружи: — Так вот я тебе говорю на своем собственном факте. В снаряде бронебойную головку заменяли на осколочную и стреляли по пехоте.

Клепиков сомневался:

— А полезет осколочная в снаряд?

— Нажали — и полезла. Дульный шомпол наставляли и били по нему. — Он закрыл глаза и через мгновенье заснул, как засыпал последние сутки везде, где останавливался хоть на минуту.

И после этого все заговорили, задвигались, устраиваясь на отдых. Только лейтенант остался у стола.

Мальчик сказал Клепикову, который представлялся ему самым добрым и простым:

— А немцы злые. Холодно им. Прыгают.

Клепиков потянул его за руку к себе.