Дважды любимая
Шрифт:
Г-н де Галандо направлялся к ней, не видя ее; но, когда собачка заметила его, она принялась лаять на этого пришельца, которого она не узнавала. Ее гнев перешел в настоящую ярость. Маленькое животное бешено лаяло и кружилось около г-на де Галандо, которому большого труда стоило защитить свои икры, так что, во избежание зубов собачки, он взобрался на балюстраду террасы. Но Нина не сложила оружия. Довольная своею победою, она легла калачиком, свернулась клубочком, и каждый раз, как ее пленник делал попытку слезть, он встречал у своего врага бдительный взгляд и зубы наготове.
Г-н де Галандо жил в доме, словно
Мало-помалу г-н де Галандо, казалось, успокоился. Он дошел даже до того, что пытался обратить внимание на свое присутствие. Он кашлял и сопел, но ему не удавалось привлечь внимание рассеянного Анджиолино. Нередко подходил он к нижним ступеням лестницы, которая вела в спальню Олимпии. Он долго прислушивался. Малейший шум обращал его в бегство. Один раз он даже отважился подняться на несколько ступеней. Отдаленное тявканье Нины заставило его быстро спуститься обратно.
Что касается синьоры, то она пребывала невидимою. Он с грустью смотрел на Джулию или на Джакопо, проходивших к ней с тарелкою или подносом. Однажды он заметил на столе зажженную жаровню. На ней сушили белье, которым Олимпия вытиралась по выходе из ванны. Г-н де Галандо вдруг не выдержал, и раньше, чем служанка пришла за прибором, он схватил его и скрылся с ним бегом.
Так достиг он двери в ванную комнату. С минуту он помедлил, потом, толкнув дверь коленом, как делал это некогда, он вошел.
Олимпия купалась, над водою была видна только ее голова; затылком она опиралась о край ванны и плавала, вытянувшись во всю длину. Возле нее стоял Анджиолино с мокрыми руками; он, по всей вероятности, только что искал под прозрачностью воды влажные прелести своей любовницы.
Г-н де Галандо поставил грелку на столик и ждал.
Завидя его, Олимпия сразу выпрямилась и села. Ее торс, со стекавшими с него каплями, показался над водою. Слышно было легкое волнение воды и шум капель, сбегавших с ее поднятых рук, которыми она поправляла себе прическу. Блестящие капельки струились но се гладкому телу и скоплялись под мышками, откуда падали поодиночке, словно стекая с естественной водоросли, темной и вьющейся. Потом она скрестила руки на груди и устремила взор на г-на де Галандо, стоявшего прижавшись к стене всем своим телом и обеими руками с расставленными пальцами.
— Как, это ты? Но откуда же ты явился? Я думала, что ты уехал, и уехал, не простясь. А ты снова здесь?.. Да, в один прекрасный день человек исчезает, не предупредив даже. Улетела редкая птица, пропала, исчезла, переселилась! Его ищут, — напрасно! Знаешь, я сначала подумала, что Лампарелли приказал запереть тебя по ошибке со своими обезьянами. Оказывается, что нет! Ты, значит, пропадал у женщин? Отвечай же! Разве ты нашел лучше?
Она встала и поддерживала рукою свои мягкие груди. Анджиолино спокойно вытирал руки и насмешливо поглядывал на г-на де Галандо. Олимпия продолжала:
— Ну что же! Я привыкла к тебе. Послушай,
По мере того как она говорила, она разгорячалась. Она верила в эту минуту довольно чистосердечно тому, что г-н де Галандо в самом деле оскорбил ее. В то же время к ее гневу примешивалось намерение раз навсегда отнять у старого дворянина желание снова обратиться в бегство. Она знала теперь, что она необходима для его привычек, и пользовалась властью, которую давала ей над ним его нужда в ней. Г-н де Галандо слушал все это молча. Он смущенно проводил рукою по своему голому черепу, поддергивая штаны, поясок которых, слишком широкий для его худобы, совсем не держался на боках.
— Разве с нами ты не был счастлив? — продолжала Олимпия. — Чего тебе недоставало? Тебя кормят, ты хорошо помещен, о тебе заботятся, тебя балуют. Все за тобою ухаживают, и Анджиолино, и я!… Он тебе доверяет! Разве он не послал тебя отнести обезьян Лампарелли, Лампарелли, кардиналу, который чуть не сделался папою?… Ты в доме как отец. Ты знаешь все, что здесь делается. Разве от тебя что-нибудь скрывают? Ты сидишь за столом на лучшем месте. Анджиолино не упускает случая предложить тост за твое здоровье. Ты хозяин всего, ты делаешь что хочешь. Я тебя очень любила. Ты купал собачку Нину. Ты мог подниматься наверх и спускаться вниз, мог ходить взад и вперед, мог подметать, чистить. Ты был счастлив, и вот как ты нас отблагодарил! Живо! Проси у меня прощения, и на коленах!
Анджиолино положил руку на плечо г-на де Галандо, который склонился, бормоча непонятные слова. Олимпия перешагнула через край ванны. Ее мокрые пятки с каждым шагом оставляли блестевший след. Она шла к г-ну де Галандо, который, опустив голову и сложив руки, смотрел, как она подходила.
— Живо! Проси прощения! Скажи: «Прости, Олимпия, я больше не буду!»
Она трясла его своими сильными руками.
Она сидела теперь верхом у него на спине и давила на него своею тяжестью. Между колен она сжимала впалые бока простака, а он, охая, отбивался. Олимпия начинала входить во вкус игры. Ее гнев перешел в веселье.
— Смелей, вперед! Сбрось меня из седла. Брыкайся же! Браво, Галандо!
Большое зеркало отражало эту конную группу.
Внезапно верховая лошадь осела. Г-н де Галандо упал плашмя на живот, меж тем как Олимпия вскочила быстрым движением бедер и, обнаженная, стоя и уперев руки в бока, разразилась громким взрывом хохота, причем голова ее запрокинулась назад и мягко дрожали груди, кончики которых, освеженные водою, принимали, высыхая, свой прежний коричневато-розовый цвет.
XIII
Анджиолино пришлось водить его рукою, чтобы он подписал свою фамилию на записке, предназначавшейся для г-на Дальфи. Анджиолино спустился для этого на кухню, куда добровольно укрылся г-н де Галандо и откуда он теперь уже не выходил; он жил между людскою и вестибюлем, сделавшись примерным слугою. Он по своему почину занялся работою, которую ему охотно доверили. Ни Джулия, ни Джакопо, ни тем менее Романьола не щадили его. Впрочем, никакая работа, казалось, не отталкивала его, и мало-помалу он опустился до работ самых черных и самых низких. Он выказывал себя на работе деятельным и молчаливым, ходя взад и вперед без шума.