Дважды один
Шрифт:
Потом я говорил по телефону с Диной. Я сказал ей, что страна мне нравится, что ничего нового про Стаса я пока не узнал, что я уже скучаю и т.п. В Нью-Йорке, по её словам, шёл снег с дождём. Повесив трубку, я вспомнил, что вокруг — земля, текущая молоком и мёдом. Я сел за столик уличного кафе и попросил мне их принести. Официантка принесла стакан холодного молока, я спросил, а где мёд? Она растерянно улыбнулась. Рассмеялась и сказала, что теперь поняла. Но мёда у них нет. Я понял, что она отнесла «honey» в свой адрес. Я спросил её, как это будет на иврите. «Мотек» — сказала она и, улыбнувшись, устремилась к другому столику. Я вспомнил о разговоре с тётей, который произошёл во время моего «домашнего ареста». Тётя высказала предположение, что виновна в исчезновении Стаса женщина. «Он влюбился! — воодушевлённо воскликнула тётя Этя, — и они решили вместе скрыться. Не знаю, куда. Ну почему ты так смотришь? Ты не веришь, что человек может так влюбиться? Стас может. А ты — нет, поэтому ты и не веришь». Я сказал, что не верю потому, что Стас не оставил никаких следов в книгах записей пассажиров самолётов. «Разные бывают обстоятельства», — пробормотала тётя. Глядя на посетителей кафе, я думал о том, какие это могут быть обстоятельства.
Я сказал «Здравствуйте, дядя Дан», несильно пожал руку и подумал, что получилось странное словосочетание. Дано..., найти... Как в школьном задачнике. Лицо его было пятнистым, тяжёлые роговые очки сползали с носа, как они не падали, было загадкой. По-русски дядя говорил с сильным акцентом, но свободно, в том смысле, что речь его была затруднена не только на русском. Когда он говорил по мобильному телефону на иврите, он точно так же тяжело подбирал слова. Дело тут было не в языке, а в возрасте. Возраст у дяди был вполне библейский. С моря дул ветер, стало не то чтобы прохладно... Но плавать мне уже не хотелось. Дядя вообще не собирался совершать омовения, во всяком случае, он не захватил с собой купальных принадлежностей. Мы немного посидели на набережной, глядя на мальчишек, бегущих к морю с досками для серфинга. Стоя на ногах, никто из них не катался, они просто заходили подальше в море (благо везде здесь у берега мелко, можно далеко зайти и будет по пояс), ложились на доску грудью, и тогда их стремительно несло к берегу. Наперегонки с «барашками», похожими на древесную стружку... Не так чтоб очень похожими... Но по крайней мере, так писал Стас. Тогда мне показалось, что это чересчур «кучеряво», да и непохоже, но сейчас, когда мальчишки на самом деле как бы строгали море... Нет, всё равно непохоже, — подумал я, — впрочем, что я понимаю во всех этих «море смеялось» и «приедается всё...» Во всяком случае, море располагает к игре словами... Сами «барашки»... а чего стоят английские прозвища волн, например «skipper daughters», «дочки шкипера»... Я спросил дядю, писал ли он когда-либо стихи. «Да, — сказал он, — и сейчас иногда пишу. Но они на иврите, а ты ведь не знаешь иврит?» Мы пошли в сторону дядиного дома на улице Дизенгоф. «Я слышал, что вы приехали сюда в 27-м году?» — сказал я. «В 24-м», — уточнил дядя Дан, при этом он остановился и провёл в воздухе черту. «Вот здесь тогда был песок. Но ты всё это уже слышал. „Превратили пустыню в цветущий сад“ et сetera. В общем, я приложил к этому руку. Как это по-русски? Я не помню». «Озеленение?» — предположил я. «Ну да. В этом смысле... А так — из сионизма на практике ты видишь, что получилось. Как из любой идеи. Идеи хороши на бумаге». Я не стал ничего отвечать на эти его слова. Они предназначались для местного употребления, а я был гостем. То, что меня окружало, мне нравилось. Но это ведь был взгляд туриста. И потом, у меня не было никогда никаких идей. А у дяди были, по крайней мере, у его родителей, когда они приплыли сюда... Когда мы вошли в подъезд, дядя сказал: «Минутку, я посмотрю почту». Открыл свой ящик и достал жёлтый конверт. В лифте он разорвал его и извлёк несколько соединённых скрепками страниц. Посмотрел и перевернул их ко мне. Я увидел рисунок какого-то растения. «Ты конечно знаешь, как оно называется», — сказал дядя. «Нет, — сказал я, — растений, которые я знаю по имени, катастрофически мало. Не больше десяти. Как будто память моя состоит в основном из пустыни. И я никак не могу из неё выйти». Он слабо улыбнулся. «Но это могло бы войти в десятку, — сказал он, — dionea muscipula, по-русски — венерина мухоловка. Семейство росянковых. Растёт, в основном, в болотах Флориды. Прикосновение к ней вызывает раздражение шести чувствительных волосков. Происходит складывание листа, и неудачливое насекомое...» Дядя раскрыл передо мной ладонь. И сомкнул кулак. «А почему вам это прислали?» «Из университета, они всё ещё помнят обо мне, шлют свои статьи, зовут на семинары. Но мне что-то всё это не кажется интересным», — говоря это, дядя просматривал текст, следовавший за рисунком. Мы вошли в квартиру. Гостиная была многоугольной формы, стеллажи с книгами, среди которых мне бросились в глаза тома старой «Британники». В одном углу стоял аквариум без воды, с голым каменным ландшафтом. На стенах в рамочках висела целая серия рисунков, на которых были изображены цветы с явными антропоморфными чертами. Их я где-то уже видел... «The Wall», фильм Алана Паркера. Но странно, — подумал я, — откуда они здесь?.. В фильме они были рисованными вставками, и теперь на стене дядиной гостиной создавали ощущение наложения миров... ещё они напомнили мне аппликации, которые мы делали в младших классах к 8-му марта... И это растение в конверте... Я вспомнил, что когда дядя спросил меня в лифте, у меня в голове мелькнуло слово «ризома».
Стас назвал меня как-то «ризомером», а когда я спросил, что это такое, он ответил: «Это — кентавр, составленный из резонера и холстомера». А вы как думали, Стас у нас был начитанный мальчик... Кентавры, оксюмороны, это была его стихия... При этом мальчик всегда был не прочь поиграть с трансформерами... А я не знал, как выглядит ризома, и теперь, когда я разглядывал листок с венериной мухоловкой, который дядя положил на журнальный столик, у меня появилось подозрение... Совершенно беспочвенное, разумеется, ведь ризома, если не ошибаюсь — это род корня... А не корень рода? Или может быть корнеплод? Я предупреждал дядю, что не силён в ботанике.
Дядя сказал, что у него неважное настроение, потому что накануне он побывал на похоронах своего старого друга. «Он умер на ходу... Так вот шёл, и пошёл и пошёл...» — дядина рука сделала несколько волнообразных движений. Мне хотелось его утешить. Ничего лучшего, чем несколько строк всё той же поэзии, мне не пришло в голову. Но мои цитаты дядю не интересовали. Он отмахивался от них, как от мухи. «Ни тьмы, ни смерти нет...» — начал было я. «Ну да, ну да-а-а-а», — сказал дядя Дан тоном, не оставлявшим никаких сомнений в том, что следует перейти к другой теме. Я спросил его, о чём они говорили со Стасом. «Мы долго говорили, — сказал он, — я рассказывал о наших предках, рисовал генеалогическое
Было душно, я брёл наугад по южному мегаполису, устало удивляясь его размерам, его жизненному ритму. Я не ожидал это увидеть в государстве, которое заочно представлялось мне игрушечным. На деле всё выглядело довольно-таки убедительно. Как говорит один мой коллега: «Если это была галлюцинация, то очень хорошо наведенная». Всюду были пальмы и ещё какие-то растения, будившие во мне неясные воспоминания то ли о Флориде, то ли об Адлере и Хосте... А может быть, я шёл по изнанке дядиной ботанической души... Мне захотелось выпить, несмотря на жару, я примостился на стульчике к столику в открытом кафе и заказал себе виски on rocks. Рядом сидели панки. В здании на втором этаже был магазин CD, на улице было хорошо слышно, что там крутится. Песни сменялись, не успевая доиграть до конца. Играло что-то бессловесное, в духе deep-housе, а потом я услышал голос, который пел:
...lost, invisible hereTel-Aviv and Agadir......tell me why you are hereI came to disappear...Я хотел было встать и подняться на второй этаж. Убедиться, что там магазин, а не студия с караоке. Но кто-то поставил следующую песню, и я её узнал, а заодно и этот голос. Это был Майк Стайп из R.E.M. Ну да, рефлективные движения яблок... Воздух был по-прежнему жаркий, темнота не несла с собой ни капли прохлады. Я допил виски и вертел в руке пустой стакан, думая, заказать ли что-то ещё. И вдруг увидел лицо одной своей старой знакомой. Я не очень удивился её появлению, во-первых, потому что был ещё в таком, как бы это сказать... А-а-а — махнём рукой — лучше не говорить. Да и ничего такого... Во-вторых, я был уверен, что обязательно кого-нибудь встречу в Израиле прямо на улице. Было бы странно никого не встретить. Когда она села за мой столик, я увидел, что её лицо составлено как бы из отдельных элементов. Вроде бы, тех же, что и раньше, и границ не было видно, во всяком случае, в сумерках... И всё же лицо производило сложное впечатление.
Я сказал: «Ты совсем не изменилась». Видимо это прозвучало неубедительно.
— Постарела, — вздохнула она.
— Марина, это тебе только так кажется, это...
— Ну какая я Марина?
— Прости. Но ты не изменилась, это правда.
— Ты тоже. Но у тебя склероз!
— Нет, в этом смысле я не меняюсь, склероз у меня с детства.
— Так-таки с детства...
— Да-да! Знаешь, как я в детском саду искал носок? Ищу-ищу, и не могу найти. И всё, и хоть ты тресни. А потом оказалось, что я надел два носка на одну ногу.
— Вообще-то это наглость — сравнивать ситуацию, когда ты назвал одну женщину именем другой, с ситуацией, когда ты надел два носка на одну ногу.
— Согласен, — сказал я, — Тамара? Ну, конечно — Тамара!
— Ты прощён. Ты давно приехал? Насовсем?
Я рассказал ей про Стаса. Она не знала, что у меня был брат.
— Послушай, а ты не шутишь? — спросила она, — я бы такое запомнила, близнец... — она как-то странно смотрела на меня своими большими каштановыми глазами, — мне, по правде говоря, уже надо бежать, — сказала она, — дай мне свой телефон, я хочу узнать, найдёшь ли ты его. Я написал на обратной стороне своей визитки тётин телефон и дал визитку Тамаре. Прежде, чем уйти, она вопросительно глянула на меня... Но может мне показалось. Я нашёл у себя в кармане подаренную дядей пробку и сунул её в рот наподобие соски.
Я не сразу вспомнил её имя, она вообще не вспомнила, что у меня был брат... Так и поговорили. Но у меня есть брат, чёрт возьми. Нас всегда было двое. Зачем она это сказала? Не знаешь, так молчи. И так ведь отсутствие человека, который с детства напоминал мне о множественности, создавало в тот вечер некое дребезжание бытия... Один рождает два, два рождает три, а три рождает всё многообразие вещей, — кажется, так говорил один китаец. Теперь в этой цепочке зиял пробел, всё запросто могло рассыпаться... Да нет, — говорил я себе, — это просто здешний воздух, этот тёмный зной... И потом — я ведь давно уже обходился без напоминаний. Ещё до отъезда в Штаты я не так часто видел Стасика. На самом деле всё реже и реже. Так что если я днём немного перегрелся на солнце, не надо во всём винить его отсутствие... Вообще откуда она взялась? Тамара? Напрягая память, я вижу её на матрасе, расстеленном на полу в пустой квартире... Неплохая фигура... Единственная лампа, вообще-то настольная, тоже стояла на полу...
Во рту у меня была пробка от бутылки, или уже сигарета, было темно, официанты (служители ночи) гонялись за остатками красок и растворяли их в чёрном цвете... И это тоже была всплывшая в памяти цитата. Мог он здесь остаться? — думал я, — инкогнито? Да нет, вопрос: в принципе мог он захотеть этого? Официанты рассчитывали посетителей, те поднимались и уходили, но красок на самом деле не становилось меньше, потому что всюду горела реклама. Она и определяла палитру ночи, а вовсе не светлая одежда или волосы посетителей. Крымские наработки Стасика здесь бы не пригодились. Надо полагать. Впрочем, что я об этом знаю, — думал я, — it`s not my cup of tea. But I need one, another one, really. Мне немного нездоровилось — акклиматизация, небольшой тепловой удар... Когда чай принесли, недомогание уже почти прошло, я курил и рассеянно смотрел на тёмно-янтарный стакан, в котором плавали какие-то водоросли... Наверно, я заказал чай с мелиссой...