Две лекции по литературе

Набоков Владимир Владимирович

– Меня могут заметить снизу, - отвечал Родольф, - и тогда надо будет целых две недели извиняться, а при моей скверной репутации...

– О, вы клевещете на себя, - перебила Эмма.

– Нет, нет, клянусь вам, у меня ужасная репутация.

– "Но, милостивые государи, - продолжал советник, - если, отвратившись памятью от этих мрачных картин, я кину взгляд на современное состояние нашей прекрасной родины, - что я увижу?"

Флобер собирает все мыслимые клише газетного и политического языка; но необходимо понять, что если официальные речи говорятся на штампованном газетном жаргоне, то романтическая беседа Родольфа

и Эммы идет на штампованном романтическом жаргоне. Вся красота эпизода в том, что друг друга перебивают не добро и зло, а один вид зла смешивается с другим. Флобер, как сказано в письме, накладывает одну краску на другую.

Вторая часть начинается, когда советник Льевен садится и начинает говорить г-н Дерозерэ.

"Речь его была, быть может, и не так цветиста, как речь советника, но зато отличалась более положительным характером стиля - более специальными познаниями и более существенными соображениями. Так, в ней гораздо меньше места занимали похвалы правительству: за их счет уделялось больше внимания земледелию и религии. Оратор указал на их взаимную связь и способы, которыми они служили всегда делу цивилизации. Родольф говорил с г-жой Бовари о снах и предчувствиях, о магнетизме". В отличие от предыдущей части, и беседа пары, и речь с эстрады даны в пересказе, а прямая речь снова появляется в третьей части и доносимые ветром обрывочные выкрики о награждениях быстро, без описаний и авторской речи, чередуются с репликами Родольфа и Эммы: "От магнетизма Родольф понемногу добрался до сродства душ; и, пока господин председатель приводил в пример Цинцинната за плугом, Диоклетиана за посадкой капусты и китайских императоров, празднующих начало года священным посевом, молодой человек объяснял молодой женщине, что всякое неотразимое влечение коренится в событиях какой-то прошлой жизни.

– Вот и мы тоже, - говорил он.
– Как узнали мы друг друга? Какая случайность привела к этому?.. Уж конечно, сами наши природные склонности влекли нас, побеждая пространство: так две реки встречаются, стекая каждая по своему склону.

Он схватил ее за руку; она ее не отняла.

– "За разведение различных полезных растений..." - кричал председатель.

– Например, в тот час, когда я пришел к вам впервые...

– "Господину Бизе из Кенкампуа..."

– ...знал ли я, что буду сегодня вашим спутником?

– "...семьдесят франков!"

– Сто раз я хотел удалиться, а между тем я последовал за вами, я остался...

– "За удобрение навозом..."

– ...как останусь и сегодня, и завтра, и во все остальные дни, и на всю жизнь!

– "Господину Карону из Аргейля - золотая медаль!"

– Ибо никогда, ни в чьем обществе не находил я такого полного очарования...

– "...Господину Бену из Живри-Сен-Мартен!"

– ...и потому я унесу с собою воспоминание о вас...

– "За барана-мериноса..."

– Но вы забудете меня, я пройду мимо вас словно тень...

– "Господину Бело из Нотр-Дам..."

– О нет, ведь я как-то останусь в ваших воспоминаниях, в вашей жизни!

– "За свиную породу приз делится ex aequo между господами Леэриссэ и Кюллембуром. Шестьдесят франков!"

Родольф жал Эмме руку и чувствовал, что ладонь ее горит и трепещет, как пойманная, рвущаяся улететь горлица; но тут - пыталась ли она отнять руку, или хотела ответить на его пожатие, - только она шевельнула

пальцами.

– О, благодарю вас!
– воскликнул он.
– Вы не отталкиваете меня! Вы так добры! Вы понимаете, что я весь ваш! Позвольте же мне видеть, позвольте любоваться вами!

Ветер ворвался в окно, и сукно на столе стало топорщиться; а внизу, на площади, у всех крестьянок поднялись, словно белые крылья бабочек, оборки высоких чепцов.

– "За применение жмыхов маслянистых семян..." - продолжал председатель. Он торопился: - "За фламандские удобрения... за разведение льна... за осушение почвы при долгосрочной аренде... за верную службу хозяину..."

Четвертая часть начинается, когда оба умолкают, и слова с платформы, где вручается особая награда, слышны целиком и с авторскими объяснениями:

"Родольф молчал. Оба глядели друг на друга. От мощного желания дрожали пересохшие губы; томно, бессильно сплетались пальцы.

– "Катерине-Никезе-Элизабете Леру из Сассето-ла-Герьер за пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме - серебряная медаль ценою в двадцать пять франков!.."

Тогда на эстраду робко вышла крохотная старушка. Казалось, она вся съежилась в своей жалкой одежде... Выражение лица хранило нечто от монашеской суровости. Бесцветный взгляд не смягчался ни малейшим оттенком грусти или умиления. В постоянном общении с животными старушка переняла их немоту и спокойствие... Так стояло перед цветущими буржуа живое полустолетие рабства...

– Подойдите, подойдите!

– Да вы глухая, что ли?
– сказал Тюваш, подскакивая в своем кресле.

И принялся кричать ей в самое ухо:

– За пятидесятичетырехлетнюю службу! Серебряная медаль! Вам, вам!

Получив наконец свою медаль, старушка стала ее разглядывать. И тогда по лицу ее разлилась блаженная улыбка, и, сходя с эстрады, она прошамкала:

– Отдам ее нашему кюре, пусть служит мне мессы.

– Какой фанатизм!
– воскликнул аптекарь, наклоняясь к нотариусу".

Апофеоз этой великолепной контрапунктальной главы - отчет Омэ о банкете и празднике в руанской газете: "Откуда все эти фестоны, цветы, гирлянды? Куда, подобно волнам бушующего моря, стекается эта толпа под потоками лучей знойного солнца, затопившего тропической жарой наши нивы?.."

Перечисляя состав жюри, он одним из первых назвал себя и даже в особом примечании напоминал, что это тот самый г-н фармацевт Омэ, который прислал в Агрономическое общество рассуждение о сидре. Дойдя до распределения наград, он описывал радость лауреатов в тоне дифирамба. "Отец обнимал сына, брат брата, супруг супругу. Каждый с гордостью показывал свою скромную медаль. Вернувшись домой к доброй своей хозяйке, он, конечно, со слезами повесит эту медаль на стене своей смиренной хижины...

Около шести часов все главнейшие участники празднества встретились на банкете, устроенном на пастбище у г-на Льежара. Царила ничем не нарушаемая сердечность. Было провозглашено много здравиц: г-н Льевен - за монарха! Г-н Тюваш - за префекта! Г-н Дерозерэ - за земледелие! Г-н Омэ - за двух близнецов: промышленность и искусство! Г-н Леплише - за мелиорацию! Вечером в воздушных пространствах вдруг засверкал блестящий фейерверк. То был настоящий калейдоскоп, настоящая оперная декорация, и на один момент наш скромный городок мог вообразить себя перенесенным в волшебную грезу из "Тысячи и одной ночи".