Две повести о Манюне
Шрифт:
– Ладно, – скрепя сердце согласилась сестра.
Потом Гаянэ решила, что без своего велосипеда никуда не поедет.
– Мам, – обрадовала она маму, – без лясипеда я никуда не поеду!!!
– С велосипедом тебя не пустят на борт самолета.
– Это почему не пустят, – вмешалась Каринка, – его вообще необязательно брать в салон, можно привязать велосипед к ноге самолета, и он долетит с нами до Адлера!
– Вот! – обрадовалась Гаянэ. – Без лясипеда не поеду!
– Где ты у самолета ногу видела? – полюбопытствовала я.
– Там же, где и у тебя, – огрызнулась она.
– Ума
– От умыпалаты слышу, – полезла в драку сестра.
– Подеретесь – никуда не поедете, – предупредила мама.
Мы нехотя разошлись по разным углам комнаты.
– Без лясипеда не поеду, – напомнила Гаянэ.
– Кто, ну кто меня за язык тянул, – схватилась за голову мама.
Ереванский аэропорт встретил нас толкотней и изнуряющей духотой. Ба путешествовать категорически не любила, поэтому пребывала в недобром расположении духа. Сначала она поругалась со всеми в очереди на регистрацию (что вы по мне вдоль и поперек ходите, ищите другие маршруты для променада), потом она поругалась с уборщицей в зале ожидания (в туалете вонь и грязища, а ты тут тряпкой елозишь по полу). Потом мы толпились под палящим июньским солнцем возле трапа самолета, а нас все не пускали внутрь, и Ба поругалась сначала с бортпроводником (на одну ногу наступлю, за другую потяну и разорву пополам, щенок), потом поцапалась со стюардессой (глаза аж до висков подвела, а детей в самолет не пускаешь). Под ее натиском детей впустили в самолет, и мы стояли наверху, махали родителям рукой, а Гаянэ обливалась горючими слезами и говорила: «Щас мы улетим, а мама останется валяпальту».
Потом мы полетели на самолете, и стюардесса с подведенными глазами разносила на подносе мятные леденцы в желтой обертке с голубеньким самолетом на боку. Всем она дала по одной конфетке, а нам, покосившись на Ба, – по три. Ба мигом растаяла лицом и даже позволила себе некое подобие одобрительной улыбки. А мы весь полет забавлялись тем, что ели конфеты, а потом нас рвало в целлофановые пакеты, которые в большом количестве принесла стюардесса.
– Ну зачем вы их едите, – ругалась Ба.
– Нас и так рвет, с конфетами хотя бы вкуснее, – стонали мы.
– Если смыть с тебя всю косметику, глядишь, под ней и обнаружится миловидное личико, – поблагодарила Ба на прощание стюардессу, когда покидала салон самолета.
– Простите? – не поняла стюардесса.
– Прощаю, – отрезала Ба.
Адлер нам очень понравился. Пока мы ехали из аэропорта, и Ба ругалась с водителем такси, что он плохо водит (тормоза-то помнишь где находятся или рукой показать?) и много денег берет за проезд (я смотрю, счетчик тикает очень резво, небось подкрутил там какую гаечку), мы вертели головами и любовались городом.
– Ух ты, как много людей, – вздыхала Манька, – в стотыщ раз больше, чем в Берде.
– В стотыщмильонов раз, – важно говорила Каринка.
– В стотыщмиллиардов, – не уступала я.
– А мы лясипед не взяли, – вспомнила Гаянэ и горько расплакалась.
Дом, в котором мы сняли две комнаты, принадлежал грузинской родне моей преподавательницы по игре на фортепиано Инессы Павловны.
– Гоги – мой двоюродный брат. Очень честный и порядочный человек, а жена его вообще прелесть, – уверяла нас Инесса Павловна, – так что не волнуйтесь, вам у них будет очень комфортно.
Гоги оказался мужчиной гигантского роста и могучего телосложения. На лице у него красовались лихо подкрученные кверху пышные усы, от глаз к вискам разбегались тоненькие лучики морщин.
– Гамар джоба, – пожал он мужчинам руки, – как доехали?
– Лучше бы не ехали, так доехали, – любезно отозвалась Ба и прошла сквозь опешившего хозяина в дом. – Где тут наши комнаты?
– Теща? – скорбным шепотом спросил папу Гоги.
– Нет, – замотал головой папа и кивнул в сторону дяди Миши, – это его мама.
– Пойдем, покажу ваши комнаты. – Гоги отобрал у дяди Миши чемодан, взял его под локоток и повел в дом.
Все две недели он относился к дяде Мише как к тяжело больному человеку – всячески за ним ухаживал, подсовывал самые вкусные куски еды, норовил открыть перед ним дверь и называл за глаза «этот несчастный человек».
Комнат было две, одна большая, другая поменьше. В большой стояли три кровати, раскладной диван и большой шкаф, а в маленькой две кровати, трюмо и кушетка. После недолгого совещания взрослые решили, что Ба с мамой и Сонечкой будут спать в маленькой комнате, а остальные девочки с папами – в большой.
Мы разложили наши вещи в шкафу, а потом жена Гоги Натэла накормила нас запеченной рыбой и напоила домашним лимонадом.
– Ах, вкусно-то как, – причмокивали мы, отпивая из стаканов кисло-сладкий лимонад, – никогда в жизни ничего вкуснее не пили!
Натэла заливисто смеялась, откинув голову, и подливала нам лимонад. Ее рыжие вьющиеся волосы отливали множеством золотых искорок под лучами заходящего солнца.
– Какая вы красивая, – залюбовалась Маня, – и веснушчатая!
– Это я летом такая веснушчатая, – сказала тетя Натэла, – а зимой превращаюсь в бледную моль.
– Небось врете, – не поверила Манька.
– Мария, – одернула ее Ба, – уши откручу! Разве можно так со взрослыми разговаривать?
– Я тебе потом свои зимние фотографии покажу, и ты увидишь, что я не вру, – пообещала Мане тетя Натэла.
Потом Гоги показывал нам баню, которую «уот этими уот руками сколотил», а мама осталась помогать Натэле убирать со стола.
– Очень хочу научиться делать правильный грузинский лобио, – сказала она.
Натэла тут же достала из шкафчика мешочек с фасолью и отсыпала часть в неглубокую миску.
– Завтра и приготовим.
– Замачивать не будем? – спросила мама.
Натела открыла рот, но так и не успела ответить.
– Баб, – раздался сзади голос Гаянэ, – босбодри, что я зделала.
Женщины обернулись и потеряли дар речи.
– Вайме, – первой пришла в себя Натэла, – деточка, что это у тебя с лицом?
– Горе мое, – всплеснула руками мама, – ты снова что-то засунула себе в нос?
– Гонфеды, – отрапортовала Гаянэ, – дбе штуги.
– Покажи!
Гаянэ откинула голову, и Натэла чуть не грохнулась в обморок – в каждую свою ноздрю сестра засунула по здоровенной фасолине.