Две тысячи журавлей
Шрифт:
– Ох, Юскэ! Я, конечно, понимаю, что это вы сакэ для праздника варили, да хорошее у вас выходит сакэ, но, право, столько пить непристойно!
Сакэ?! Значит, ему спьяну примерещился тот чужак или дракон?! Досадно! Про дракона так интересно звучало! Хотя, не знаю, существуют ли в мире драконы? Но Юскэ так говорил, что я было поверил. Да и с воином тем красноглазым тоже вроде хорошо начиналась история. Вот что этому Юскэ стоило подольше рассказать?!
– Да я тебе клянусь, что я парня того с катаной видел! – возмущался рассказчик за моей спиной. – И того огромного дракона, обвившего его и выглядывающего из-за его спины! Ух, как он жутко зыркнул
– Ох, Юскэ, Юскэ! – проворчал его собеседник.
– Ну, хоть самурая-то того бродячего точно вроде видел, – уже неуверенно сказал Юскэ.
Парень около священной верёвки ударил в барабан, возвещая о начале мацури и о прибытии Та-но ками. Все селяне подались вперёд, впились взглядами в паланкин, надеясь увидеть, как заволнуется занавесь под невидимыми руками духа ветра, как увидится за тканью силуэт божества или послышится шум его дыхания, сверкнут в глубине и полумраке микоси его удивительные глаза.
Каннуси вступил в огороженное, очищенное место и приветствовал ками, спел в честь него песню. Люди поклонились, шумно и радостно приветствовали покровителя деревни. Приветственные выкрики, речи растянулись надолго. Потом, по едва уловимому жесту священника, парни, которым доверили нести микоси с гостем, заулыбались, тут же резко посерьёзнели, переступили верёвку, степенно подошли к паланкину, подняли его за брусья, прикреплённые к нему, медленно и почтительно понесли к краю площадки. Люди разошлись, образуя широкий проход.
Божество в микоси вступило в свои владения. Встречающие напряглись. Все очень старались, готовясь к визиту Та-но ками, но вдруг кто-то что-то упустил, какую-то мелочь, вдруг божество из-за этого разгневается, лишит деревню своей защиты?
Но гость в паланкине молчал, не спешил никого наказывать, возможно, место очистили достойно, да и улицы убрали прилично, да и ветки сосны с бамбуком, поставленные у входа в каждый дом, украшали деревню более или менее хорошо.
Обход Та-но ками его местности сопровождался многочисленными танцами, песнями и музыкой. Впереди шествия степенно шёл наш каннуси, за ним – мико и староста деревни. После носильщики с микоси. Затем танцующие женщины и мужчины, наши музыканты. За ними бодро шли простые селяне. Вот шествие прошлось по деревне, по лесу, по берегу реки, мимо рисовых и других полей. Вернулось через низину к деревне, подошло к крайнему дому, мечтательно устремлённому к небу своей острой крышей. И вот уже показались расстеленные циновки с угощением для гостя и селян, а ветер принёс нам и Та-но ками восхитительный запах свежеприготовленной еды.
Вдруг один из носильщиков, Мамору, споткнулся и упал. Поскольку это произошло внезапно, другие от неожиданности не удержались, рухнув вместе с паланкином. Микоси завалился на бок. Люди зашумели, заволновались, обступили злополучное место. Несколько женщин расплакались.
Каннуси бросился к паланкину, заплакал, умоляя божество о прощении, приподнял микоси, поставил в нужное положение. Тут я увидел на земле лепестки камелии. Нежно-розовые, ещё не тронутые увяданием, ещё живые и полные сил, они ярко выделялись на сухой коричневой земле. Никто из селян не нёс этих цветов, да и на дороге для процессии их прежде не было. Мы шли утром мимо этого дома, так что я своими глазами видел, что дорога была чиста. Да и кто бы поспел её запачкать перед появлением покровителя деревни? Выходит, лепестки выпали из паланкина. Наверное, ками вселился в цветок камелии. Если он там был. Вдруг там, в микоси, кроме красивого цветка ничего и никого нет?
От этого предположения моё сердце испуганно замерло, потом забилось робко и тихо-тихо. Ну, не может же так быть, что бы Та-но ками не существовал! Кто же тогда будет за нами следить, защищать нас?! А если… если вообще ками в этом мире нет?
С большой почтительностью, медленно, каннуси опустился на колени, поднял один из лепестков и осторожно отправил в священный паланкин, за занавеску, к которой прилипло чуть-чуть сухой земли. Так постепенно священник переложил все выпавшие лепестки внутрь, бережно отряхнул занавеси. Сын старосты вместе с младшей мико сбегали к храму, принесли кусок чистой новой ткани, которой каннуси тщательно вытер паланкин, сопровождая очистку поклонами и бесконечными извинениями.
Все напряжённо смотрели за ним, ожидая реакция божества. Только я отошёл и наблюдал невнимательно. В тот момент, когда Мамору уронил священный паланкин, когда я увидел выпавшие лепестки розовой камелии, во мне что-то съёжилось и угасло. Раньше ни на мгновение не сомневался в существовании божества, теперь… о, боги, что со мной сделалось теперь? Откуда эти дурные мысли? Мной завладел какой-то злой ками или… что со мной? Что?!
Процессия двинулась к домам, к угощению. Люди боязливо посматривали на микоси, хмурились. Кажется, всё вокруг стихло и испуганно сжалось. Даже музыка стала какой-то нервной.
Когда паланкин торжественно опустили на очищенное прежде место, когда самые красивые наши девушки медленно и грациозно опустили перед микоси самое роскошное угощение, какое только могло быть в нашей деревне, началась совместная трапеза с божеством. Точнее, люди ели, пили рисовое вино, шутили, пели песни для Та-но ками, рассказывали шутки, а покровитель деревни, как считалось, слушал, смотрел на нас и вкушал пищу.
Я сидел поодаль. С моего места было не видно священный паланкин с гостем, да, собственно, меня это мало расстраивало. Жевал рис, приправленный соевым соусом, но почти не чувствовал вкуса. Крестьяне выращивают рис, но сами редко его едят, так как он – для людей нужных и благородных, то есть, не для нас. Так что мне следовало бы обрадоваться такой возможности, но…
Барабаны бодро задавали темп празднику, вслед за ними звучали бронзовые гонги, флейта, сямисэн. Танцоры своими неистовыми плясками или медленными танцами развлекали трапезничающее божество и собравшихся прихожан. Вслед за взрослыми выступали дети. Моя младшая сестрёнка Асахикари танцевала, держа ветку цветущей камелии. Движении Аса-тян были простыми: она всего-то поворачивалась вокруг, да на разный манер взмахивала веткой, но отчего-то у семилетней малышки проявилось столько лёгкости в движениях, столько грации во взмахах рукавов кимоно, что все – и взрослые, и дети – застыли в восхищении. Я, признаться, был удивлён её выступлением, так как она никому из родных не сказала о том, что готовится танцевать во время мацури. Ах, как блестели её светло-карие глаза, когда она проскользнула в танце около меня! Казалось, лицо девчонки излучает нежный свет, а может, то просто место было такое, где по-особому падали солнечные лучи на землю. Признаться, у меня не имелось никаких достоинств, но я гордился танцем Асахикари, как своим собственным достижением. Сестрёнка была прекрасна!