Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп
Шрифт:
Эти знаменательные строки незабвенного монарха служили верным выражением восторга, единодушно овладевшего всем русским народом при получении известия о наваринской победе. Россия предчувствовала, что после вековой борьбы со свирепым угнетателем ее единоверных братьев наконец открывается эра их действительного освобождения, и в упоении восторга она переносила свои братские чувства и на Англию, не пощадившую своей крови для оказания России содействия в геройском совершении святого дела. Те же чувства воодушевляли и все восточное христианство. Увлеченное признательностью, от берегов Савы до мыса Матапана все христианство Балканского полуострова отозвалось восторженными благодарственными приветами, безразлично обращавшимися к трем нациям-освободительницам; и впечатление это было так сильно, так глубоко, что вопреки прискорбной перемене воззрений, принципов и образа действий, по несчастию совершившейся с тех пор в политике западных кабинетов и затормозившей начатое ими вместе с Россией великое дело, – несколько лет спустя, 17 июня 1831 года, по получении известия о кончине адмирала Кодрингтона, палата представителей освобожденной Греции единодушным возгласом постановила следующую резолюцию: «Выразив глубочайшую скорбь о кончине знаменитого филэллина Эдварда Кодрингтона, в знак вечной признательности греческой нации к нему, де Риньи и Гейдену, имена их, с лавровым над ними венком, вырезать на особых скрижалях, имеющих быть поставленными в палате…» [37]
37
Courrier d’Ath`enes, от 28 июня 1831 г.
К чему стремится с тех пор завистливая относительно России политика Западной Европы, как не к тому, чтобы оспорить у России ее естественное влияние на христианский Восток!
Восторженный прием, встретивший в Мальте возвращавшиеся туда для исправления вынесенных из Наварпнской битвы повреждений английскую и русскую эскадру [38] , свидетельствует о чувствах братской солидарности и чистосердечной дружбы, установившихся между военными и морскими ратниками обеих держав под наитием взаимного уважения и взаимных наваринских услуг. Иное дело в самой Англии. Уже при Каннинге известие о бессмертной наваринской победе вызвало в ней отзывы самого противоречивого свойства. Правительство было ими озадачено. Лорд Инджестр, от 20 ноября 1827 года, писал Кодрингтону: «Известие это вызвало, по-видимому, величайшее удивление, и ни в ком не возбудило оно его в такой степени, как в министрах ее величества. Мне говорили, что все это им не нравится, что вы поторопились»… [39]
38
См. Приложение.
39
Книга Кодрингтона. Т. II. С. 139.
Нет сомнения, что сам Каннинг был почти уверен в мирном исходе дела. Он не предполагал, чтобы Порта своим неисправимым упорством решилась принудить союзников к необходимости употребить силу. Действительно, к предупреждению столкновения были приняты все меры. Но Порта, очевидно, домогалась противного. Она оказалась единственною виновницей наваринского погрома. По мнению знатока турок, Кодрингтона, в письме Гейдену от 16 ноября 1828 года, «раз уже состоялся Лондонский трактат, цель союзников должна была состоять в том, чтобы немедленно же вынудить его исполнение, нравится ли то султану или нет. Имея под рукою, для вручения ему управления Грецией, такого способного человека как графа Каподистрию, надобно было определить, какая именно часть Греции должна подчиниться его правлению, и снабдить его широкими средствами для утверждения своей власти на основаниях, принятых союзными державами, как всего более соответствующими их видам». Эти слова заключали в себе целую политическую программу. Так как Лондонский трактат решительно не понравился султану, то первый шаг этой программы должен был сказаться битвой. Недаром писал Кодрингтон, что он считает Наварин «первым шагом к освобождению Греции». Наварин не только мог, но и должен бы был явиться и первым шагом к освобождению всех христиан Балканского полуострова. В этом смысле поняли его и вся Россия, и все злополучные населения, себялюбивою завистью Европы обрекаемые на роковое, подавляющее их умственное и материальное развитие рабство. С этой же точки зрения взирали на него и в Англии люди, стоящие на высоте гениальной политики Каннинга. «Я решительно того мнения, – торжественно заявил несколько времени спустя лорд Джон Россель, – что эта блистательная победа была необходимым результатом Лондонского договора; кроме того, я полагаю, что это была одна из самых честных побед, одержанных оружием какой-либо державы от начала мира».
Того же мнения, по-видимому, держался и Каннинг, хоть он, конечно, и надеялся, и предпочел бы обойтись без этой «честной» победы. При известном ему своекорыстно-миролюбивом настроении английского общества, он предвидел, что за эту «честную» победу поплатится своим портфелем, которым дорожил как средством проводить свою политическую систему, которая, по его убеждению, была единою вполне согласною и с честью, и с интересами Англии. Влиянием его не только доблестный проводник его политики, Кодрингтон, но и граф Гейден и де Риньи были почтены орденом Бани. Что это свидетельство признательности Великобритании к трем героям Наварина стоило Каннингу немало труда, можно судить уже по первому возгласу короля при получении известия о «честной» победе: «Какое неожиданное событие!» Если в английском обществе преобладала и тогда узкосердая корысть и близорукая зависть к России, то в высших правительственных сферах ее господствовали рутинные убеждения в весьма нелестной для Англии «тождественности» интересов Великобритании с ее «исконным союзником», Турцией. «Из мер, принятых для осуществления договора, – писали Кодрингтону в официальном предостережении, – совершенною неожиданностью для его величества было столкновение в Наваринском порте между флотами договорившихся держав и Оттоманской Порты. Невзирая на доблесть, обнаруженную соединенным флотом, его величеству прискорбно, что суждено было случиться такому столкновению с морскою силою исконного союзника Англии; но его величество все же доверчиво уповает, что это нежелательное событие не будет сопровождено дальнейшими враждебными действиями и не помешает несогласиям между Портою и Грециею уладиться миролюбиво»…
В этих строках, очевидно, уже выказывалась политическая программа, диаметрально противоположная той, какую проводил Каннинг. Так думал и Кодрингтон. «Когда Англия, Франция и Россия, – писал он в своей книге [40] , – несмотря на различие своих интересов, соединились в июльском договоре, тогда охранять их взаимные выгоды могло – согласие, вредить им – разобщение. Первою сошла с общого пути Англия, когда король ее в своей речи назвал Наваринскую битву «неожиданностью» (unotward event). В этих словах звучало уже уклонение. Они породили недоверие к России, подозрения ко Франции и подстрекнули Турцию к сопротивлению». Справедливость этих воззрений доказывается дальнейшими событиями, подтвердившими предчувствия Каннинга. «Честная» победа вызвала министерский кризис. По понятиям того времени, политика Каннинга, как противоречащая традициям Англии в ее исконных отношениях к Порте, считалась просто революционною. С падением министерства вигов явилось у кормила правления министерство тори, с герцогом Веллингтоном во главе. Вскоре за тем, 29 января 1828 года, эпитет «неожиданность» поднял целую бурю в обеих палатах английского парламента. В верхней палате лорд Морпет, энергически восставая против него, сказал: «Министры могли бы выбрать какое-нибудь другое выражение относительно победы, исполнившей радостью сердце каждого приверженца свободы. Слово неожиданность неверно и несправедливо, это один из самых оскорбительных эпитетов, каким только могли снабдить министров их поиски в словаре английского языка». «Могу лишь скорбеть, – присовокупил другой защитник Каннинга и Кодрингтона, лорд Голланд, – об употреблении слова неожиданность по поводу Наваринской битвы. Если этим выражением хотели сказать, что Наваринский бой послужит помехой независимости греков, то не могу сказать, чтобы оно было употреблено кстати и справедливо; я думаю, напротив, что эта битва содействует освобождению Греции и ускорит его, что она также шаг – и великий шаг – к умиротворению Европы».
40
Книга Кодрингтона. Т. II. С. 367.
Лорд Голланд говорил правду. Если бы Англия и Франция продолжали идти об руку с Россией так же чистосердно, как шли с нею эскадры их в Наваринской бухте в незабвенный день 8 октября 1827 года, то нет сомнения, что проученная в этот день по заслугам, испуганная и упавшая духом Порта и не думала бы более ни о каком сопротивлении. В этом был убежден и Кодрингтон, как видно из его письма к генерал-адмиралу, герцогу Кларенскому, от 28 февраля 1828 года, в котором сказано, что если он и «ошибся в своем ожидании, будто Порта покорится после Наваринской битвы», то единственно потому, что он «рассчитывал, что будут приняты и меры побуждения ее к тому. Г. Стрэтфорд Каннинг говорил капитану Гамильтону, что битва эта не имела никакого влияния: напротив, никогда к замечаниям послов не были так внимательны в Константинополе, как именно по получении известий о ней».
Убеждение Кодрингтона вполне разделял и петербургский кабинет: единственное средство сломить исконную строптивость Порты находил он в том, чтобы немедленно воспользоваться подавляющим впечатлением наваринского погрома и продолжать относительно Порты тот энергический образ действия, которого первый почин увенчался вовеки неувядаемыми лаврами Наварина. Но замечательны при этом иллюзии и нашей дипломатии. «Вы можете быть уверены (!!), – писал граф Нессельроде 7 (19) января 1828 года Гейдену, – что ни один из трех дворов не уступит пред последствиями разрыва с Портой, что ни один из них не поколеблется придать своим действиям энергический характер». На основании этого курьезного убеждения, свидетельствующего о том, до какой степени наша дипломатия и тогда все видела в розовом свете, тем же документом предписывалось Гейдену «считать отношения России с Портой окончательно прерванными без объявления, однако, открытой, войны между обоими государствами», идти в Архипелаг со всеми судами, которыми он мог располагать, и принять в руководство, что «эскадра по-прежнему назначена на основании добавочных протоколов к Лондонскому договору, для воспрепятствования всякому прибытию войск, кораблей, военных снарядов и съестных припасов на острова и берега Архипелага… Турецкие и нейтральные суда, не обращающие внимания на представленный им ультиматум, должны быть отражаемы силой… Нам кажется полезным предложить Ибрагим-паше средства к возвращению в Египет под конвоем соединенных флотов… Вы должны увещаниями склонять греков к единодушию и внушать им сознание в необходимость центральной власти… Если в сообщаемых вам князем Ливеном инструкциях, условленных между этим послом и уполномоченными Англии и Франции, будет немедленная блокада Дарданелл… то вы должны исполнять все желания сэра Кодрингтона»… В заключение этих наставлений граф Нессельроде конфиденциально сообщал Гейдену: «Все получаемые из Лондона и Парижа сведения, а также отправленные сэру Кодрингтону подкрепления заставляют нас полагать, что Англия будет действовать настойчиво и что, может быть, сэр Кодрингтон подучил приказание силою пробиться чрез Дарданеллы и подойти к стенам Сераля, дабы принудить султана подписать мир»… Само собою разумеется, что Гейдену, в таком случае, предписывалось «следовать за Кодрингтоном в этой опасной экспедиции», с тем чтобы «несколько судов императорской эскадры проникли с английским флотом, во что бы то ни стало (подчеркнуто в подлиннике), до самой столицы Оттоманской империи»…
Но как в 1876 году, в Кремле, по возвращении государя императора из Ливадии, так и в цитованной депеше 1828 года, единым царственным словом исправились все нескончаемые ошибки, все наивные предположения и несбыточные надежды дипломатии. «Каков бы ни был в Лондоне и Париже прием нашим «предложениям», – присовокуплял в конце депеши граф Нессельроде, – государь решился принять меры, требуемые для исполнения трактата от 6 июня, и прибегнуть для этого к силе оружия». Вопреки фальшивым сведениям и убеждениям дипломатии, государь обладал полным сознанием истины, и если Англия и Франция могли находить согласным со своими интересами предаваться относительно Наварина настоящей пенелопиной работе и напрягать все силы, дабы уничтожить плоды геройства своих сынов, то русский царь не находил согласным ни с честью, ни с интересами России, чтобы пролитая в Наварине русская кровь осталась бесплодной. Действительно, если на Англию нечего было рассчитывать после Наваринской битвы, то и на Францию Россия также не могла с тех пор возлагать никаких надежд. Правда, общественное мнение Франции отозвалось с неудержимым восторгом на победу; с другой стороны, само правительство поспешило прислать и Кодрингтону, и Гейдену, и де Риньи орден Св. Людовика Большого креста. Но хоть и нельзя отрицать некоторой искренности восторженных заявлений французской публики, при всем том нет сомнения, что в основании той торжественности, какою были обстановлены все эти заявления, значительную роль играло свойственное французам оппозиционное фрондерство, так как публике чуялось, что эти манифестации приходятся далеко не по вкусу правительству. Под влиянием такого предчувствия оппозиция поспешила сделать из «греческого вопроса» орудие парламентской агитации. Она потребовала особого кредита для вспоможения грекам: после некоторых колебаний министерство уступило ей 500 000 франков, «pour faire la part du feu» [41] , как выражался де Риньи, подтрунивая над этой уступкой.
41
Поделиться огоньком, дать прикурить (фр.). (Примеч. ред.)
Действительно, судя по всем действиям де Риньи со времени наваринской победы, надо полагать, что он получил тогда инструкции, давшие ему полное право считать эту уступку парижского кабинета в пользу греков безусловно противоречащей действительным стремлениям французского правительства. По несчастию, сами греки подали адмиралу повод к заявлению его туркофильства. После шестилетней отчаянной борьбы восстание их впало в совершенное безначалие. Выбранное ими центральное правительство было слишком слабо, чтобы внушить к себе уважение. Каждый отдельный партизан считал себя независимым и присваивал себе права верховной власти. Особенно пагубно высказалось это безначалие в морской войне. Не имея возможности вести ее правильным образом против грозного турецко-египетского флота, греки перенесли и на море партизанскую войну, и она вскоре подала тут повод просто к морским разбоям. Но и в этом отношении начальникам союзных эскадр, при исполнении возложенного на них второстепенного поручения, состоявшего в преследовании пиратства, необходимо было поступать с большою осмотрительностью. Были случаи, что греческие корсары, нападая на турецкие или египетские суда, захватывали товар, принадлежавший французским или английским подданным; жители Ионических островов, хоть и греки, но помогали Ибрагим-паше в продовольствии его армии и беспрестанно нарушали блокаду, установленную со времени Наваринского сражения по ионическому побережью Мореи. Греческие корсары не щадили этих контрабандистов, между тем Ионические острова принадлежали Великобритании; английский губернатор их был явный враг восстания. Но греческие пираты нападали и на суда союзных держав и награбленный товар сбывали в греческих гаванях. Эти преступные действия частных лиц чрезвычайно усложняли положение начальников союзных эскадр, которым Лондонский протокол предписывал обращаться с греками как с друзьями. Вопреки безусловной невозможности временного греческого правительства, за совершенным отсутствием средств водворить порядок, де Риньи и действовавшие отдельно командиры судов его эскадры, за все эти действия необузданного произвола частных лиц немедленно после наваринской победы стали возлагать ответственность на греческое правительство, а между тем своим грубым, насильственным обращением с ним французские офицеры, конечно, лишь еще более роняли значение и обаяние его в глазах населения, и без того уже не оказывавшего ему никакого почтения. Как граф Гейден, так и сэр Кодрингтон действовали в противном смысле, стараясь всячески внушить восставшим грекам уважение к центральной власти; приезд 15 января 1828 года избранного представителем этой власти графа Каподистрии, человека во всех отношениях высокодаровитого и благонамеренного, оказал их усилиям значительную помощь. В самый день своего прибытия на почву Эллады Каподистрия имел счастье помирить двух греческих вождей, Колокотрониса и Гриваса, готовившихся взяться за оружие друг против друга. Но предстоявшие Каподистрии неимоверные внутренние затруднения еще усложнялись, вместо того чтобы облегчаться, его дипломатическим положением. Как трудно было это положение ввиду тяжелого покровительства, оказываемого Греции Англией и Францией, об этом можно судить уже из того, что хотя более всего вверенное Каподистрии правительство нуждалось в деньгах, тем не менее, чтобы не возбудить неудовольствия назначенных к нему агентов этих двух держав, особенно английского, мистера Доукинса, Каподистрия счел своим долгом не принимать присланных ему русским правительством 1 500 000 франков, и согласился на принятие их лишь по настояниям Нессельроде и Гейдена.