Две великие победы русского флота. Наварин и Синоп
Шрифт:
Русская эскадра под начальством адмирала Сенявина, согласно сделанному распоряжению, вытянулась на Кронштадтский рейд к 21 мая 1827 года. Адмирал поднял свой флаг на корабле «Азов»; флагманами были: вице-адмирал Лутохин на корабле «Князь Владимир» и контр-адмирал граф Гейден на корабле «Св. Андрей». Вся эскадра состояла из 9 кораблей, 7 фрегатов и 1 корвета.
Несколько дней спустя, именно 30 мая, удостоилось высочайшего утверждения «наставление адмиралу Сенявину». В наставлении указывалось, что по прибытии эскадры из Кронштадта в Портсмут, по предварительном сношении с нашим послом в Лондоне, адмирал Сенявин должен отделить от эскадры, по собственному выбору, 4 линейных корабля, 4 фрегата и 2 брига для составления особой эскадры под командою контр-адмирала графа Логина Петровича Гейдена. Будущей эскадре графа Гейдена предписывалось: получив от князя Ливена предписание о времени выхода из Портсмута, отправиться в Средиземное море для оказания защиты и покровительства русской торговле в Архипелаге, наблюдая строгий нейтралитет в войне между турками и греками. К счастью, эта первоначальная весьма ограниченная цель назначения эскадры была вскоре значительно расширена вследствие изменившихся политических обстоятельств: ввиду лондонского договора 6 июня, русской флотилии пришлось войти в состав соединенного флота для защиты греков от нападений египетско-турецких морских и сухопутных сил.
Эскадра адмирала Сенявина еще стояла на Кронштадтском рейде, как вдруг, в полночь на 10 июня, император Николай Павлович приехал на корабль «Азов». Ночным сигналом было приказано сняться, начиная с передовых подветренных
«Куда идем: на маневры или в далекое море, – думалось морякам. – А если в далекое море, то по какому направлению? Посылают ли нас в Америку помогать испанцам, как толкуют в Кронштадте, или же нас посылают сразиться за нашу веру вместе с греками?»
После маневров под Красною Горкою на корабле «Азов» подняли сигнал общего богослужения. Государь присутствовал при совершении напутственного молебствия и затем, прощаясь с эскадрою, произнес заветные для нее слова: «Надеюсь, что в случае каких-либо военных действий, поступлено будет с неприятелем по-русски».
Это и было началом знаменитого похода русского флота за неувядаемыми наваринскими лаврами…
Глава II
Перед Наварином
Не дожидаясь заключения Лондонского протокола, петербургский кабинет отправил 1 июля графу Гейдену новые инструкции, значительно отступавшие от первоначально вмененного ему в обязанность безусловного нейтралитета. Как уже известно, единодушным избранием своих соотечественников граф Каподистрия был назначен в президенты временного греческого правительства. Избрание это, по примеру России, было одобрено и прочими державами. По примеру же России державы решили вступить с президентом в прямые сношения. Графу Каподистрии, как сказано в высочайшем рескрипте Гейдену, были даны «особые повеления, касательно пособий», которые должно «немедленно доставить грекам». Сверх того, в распоряжение президента Греции отправлялся русский военный бриг «Ахиллес».
Но эта знаменательная перемена в характере инструкций Гейдену не ограничивалась политическими мерами и денежными пособиями. Еще рельефнее выражалось ее значение в предписанных ею мероприятиях чисто военного свойства. Лондонскою конференцией, как известно, было постановлено предложить «воюющим сторонам» посредничество трех держав, для замирения на основаниях принятых еще петербургскою конференцией. Мирным переговорам должно было предшествовать немедленное заключение перемирия. Чтобы убедить греков в необходимости принять посредничество, из Петербурга были посланы особые указания президенту Греции, а к эскадре Гейдена был прикомандирован из Министерства иностранных дел статский советник Катакази, владеющий греческим языком и, как природный грек, близко знакомый с делами своих соотечественников. В случае отказа последних принять предложение держав союзным эскадрам предписывалось просто наблюдать за соблюдением перемирия, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих. Что же касается Порты, то на случай, если бы она отвергла предлагаемое посредничество, или не приняла его в месячный срок (измененный в последствии в двухнедельный), – договаривавшиеся державы должны были «обращаться с греками как с друзьями, не принимая, однако, участия в военных действиях», хотя при этом эскадрам вменялось в обязанность противиться прибытию в Грецию или в Архипелаг «всякого подкрепления, состоящего из турецких и египетских воинов и военных снарядов». Но каким образом «противиться» без принятия «участия в военных действиях»? Не говоря уж о турецких судах, что делать с нейтральными, подвозящими туркам, как делали то австрийцы, «воинов и военные снаряды»? Весьма справедливо говорил впоследствии командир французской эскадры контр-адмирал де Риньи, что ни протокол, ни основанные на нем инструкции не давали ему права «делать распоряжения о задержании нейтральных судов. Останавливать их словами – сколько угодно; но если военное судно, австрийское или иное, спросило бы: по какому праву? – я не нашелся бы что отвечать», – писал он… [17] Вопреки настояниям русского правительства, велемудрая дипломатия, избегая ясного, определительного указания, предпочла оставить открытым этот источник недоразумений, сомнений и колебаний в деле, в котором всякое недоразумение могло либо разразиться громовым ударом, либо привести к тому, что все торжественно предписываемые меры останутся мертвою буквой. События доказали, что именно на этот последний результат и рассчитывала западная дипломатия, предоставляя командирам эскадр произвольное толкование данных инструкций, а себе – возможность, если понадобится, сложить ответственность «с больной головы на здоровую». Предписание же решительных, но легко обходимых мер со стороны западной дипломатии очевидно не имело иного основания, как удовлетворить настояниям России в надежде заслужить ее доверие, чтобы тем вернее «взять ее за руку» и повести согласно своим собственным видам.
17
См. Приложения.
А русское правительство смотрело на все совсем иначе: именно с точки зрения вполне честной. Это видно уж из того, что на случай отказа Порты, соединенным эскадрам (гласило уже приведенное высочайшее повеление) «предназначено наблюдать строгое крейсирование таким образом, чтобы силою воспрепятствовать всякому покушению выслать в море, как из турецких владений, так и из Египта, какое-либо вспомоществование, войсками, или судами, или припасами против греческих сил на море или мест ими занимаемых»… В отношении действительности предписываемых относительно Порты понудительных мер западные дипломаты выражали полное доверие. Даже предположение о недостаточности этих мер допускали они лишь с оговоркой, что осуществление его может случиться только «вопреки всякому ожиданию». Но император Николай, предусматривая уже тогда, что одному крейсерству не сломить упорство Порты, присовокуплял: «Я предложил даже державам (Франции и Англии) превратить предполагаемое крейсерство, буде оно окажется недостаточным для желаемой цели, в действительную блокаду Дарданелльского пролива, между тем как таковая же блокада может быть учреждена и со стороны Черного моря»…
И точно, командир нашего Черноморского флота, адмирал Грейг, с постоянно отличавшими его глубоким знанием дела, энергией и усердием, уже приготовлял вверенные ему морские силы к немедленному отплытию из Севастополя, по первому приказанию из Петербурга…
Между тем энергия русского правительства не остывала. Вопреки двусмысленным условиям Лондонского протокола, она успела вызвать, особенно со стороны Англии, заявление весьма категорического свойства, которым устранялась двуличность указаний договора. Правда, это заявление шло уже не из Лондона, а из Стамбула. Сэр Стрэтфорд Каннинг был переведен из Петербурга в Константинополь именно в доказательство неизменных сочувствий лондонского кабинета к Порте. Однако на постановленные Кодрингтоном вопросы даже этот ревностный приверженец Порты отвечал 1 сентября 1827 года: «Хотя не следует принимать враждебных мер и хотя союзные правительства желают избежать всего, что могло бы повести к войне, тем не менее в случае надобности прибытие турецких подкреплений должно быть в конце концов предупреждено силою, и если бы все другие средства были истощены, то пушечными выстрелами»… Таким образом, вполне оправдывается решимость командира английской эскадры, сэра Э. Кодрингтона, стать всего с 3 линейными кораблями пред островом Гидрою и, в случае надобности, противодействовать силою всему соединенному турецкому и египетскому флоту. Французская эскадра находилась в это время у Милоса; русская – еще не приходила… [18]
18
Книга Кодрингтона. Т. I. С. 450–451.
Быстро шли события под обаятельным влиянием императора Николая. Нет сомнения, что именно этим влиянием увлекались по следам русского царя и оба его союзника. Для установления единства действий между тремя флотилиями главнокомандующим над ними был назначен, как старший в чине, командир английской эскадры вице-адмирал Эдвард Кодрингтон, личность вполне замечательная и выходившая из ряду обыкновенных хороших служак не только своими обширными познаниями и опытностью, но также и благородством своих чувств, скромностью, кротостью, прямодушной энергией своего нрава и возвышенностью своих воззрений [19] . Совершенно на одном уровне с ним оказывался во всех отношениях командир русской эскадры, контр-адмирал граф Логин Петрович Гейден [20] . Бессмертная деятельность его на Архипелаге обеспечила ему непререкаемое право на признательность России. Помещаемые в Приложениях выдержки из книги, изданной по смерти Кодрингтона его дочерьми, а также печатаемые нами неизданные доселе и неизвестные до сих пор публике письма трех союзных адмиралов свидетельствуют о тесной дружбе, установившейся между этими защитниками возрождавшейся эллинской национальности [21] . Другие помещенные в Приложениях письма (Каподистрии, Дандоло, Метаксы, Поццо ди Борго и прочие) доказывают то глубокое почтение, а иногда даже ту восторженную преданность, которые командир русской эскадры успел вселить всем разноплеменным и разнохарактерным личностям, с какими ему случалось иметь дело, хотя во многих случаях, как, например, в эпизоде с командиром австрийской эскадры, графом Дандоло, на отношениях его к этим личностям должны были отзываться значительным охлаждением возникавшие с ними весьма серьезные столкновения. Впрочем, с начальником французской эскадры, вице-адмиралом де Риньи, отношения графа Гейдена не всегда могли быть приятными, вследствие высказывающейся в прилагаемых письмах французского адмирала причудливости его нрава, а иногда и завзятой враждебности к грекам. Нет сомнения, что де Риньи, как и большая часть офицеров его эскадры, должен был соображаться с известною ему политической программой французского правительства… Так, в лад воззрению своего кабинета, адмирал де Риньи, под предлогом увеличения «независимости» возрождающейся Греции, не раз настаивал в своих письмах на уменьшении испрашиваемой греками территории, так как с ее увеличением умножатся-де вассальные отношения Греции к Порте. В другом письме де Риньи просто отрицал самое существование Греции, восклицая: «Боюсь, что нам самим придется создавать эту Грецию, ибо где она – не вижу…» [22]
19
«Муж дела и совета», по справедливости отзывается о нем упомянутое уже подражание древней хронике, прибавляющее, что «он обхождением также блистал и всем, что доброго витязя отличает, был снабжен достаточно». См. Приложения.
20
«Сердцем мягок, ликом весел и приятен, обходителен и открыт», – отзывается о нем та же хроника. (Там же.)
21
«Стали те три ратя и те три адмирала, – говорит о ней цитованное выше подражание древней хронике, – воочию гербовым знаком пречестного ордена Бани, кой гласит Tria juncto in unо, понеже равно как три рати были в одну, трое адмиралов сердцем и дланью были едины». (Там же.)
22
См. Приложения.
Понятно, что при первой встрече Гейдена и де Риньи и тон и образ мыслей последнего должны были удалить от него командира русской эскадры. Как видно из Приложений к настоящей книге, взаимное нерасположение этих двух начальников доходило до того, что Кодрингтон серьезно задавал себе вопрос: до какой степени, в случае битвы, он может полагаться на совокупное действие обоих своих союзников, и не воспользуются ли они огнем, чтобы сцепиться друг с другом…
С первым пушечным выстрелом исчезли все сомнения Кодрингтона. От адмиралов до последнего матроса, оба союзники его соперничали между собой только своим самоотвержением, своей неустрашимостью. Суда русской и французской эскадры не раз выручали друг друга как самые лучшие друзья. После Наваринского сражения между начальниками русской и французской эскадры, вопреки противоположности политических взглядов, состоялось без всяких формальных примирений совершенно естественное, чистосердечное сближение, принявшее со временем характер искренней дружбы. При всем том, причудливые выходки словоохотливого француза, вопреки господствующему в его письмах к Гейдену тону шутливой фамильярности и вопреки всей кротости характера графа, вызывали со стороны последнего, даже и долго после Наварина, некоторое неудовольствие, – что видно из писем к нему Кодрингтона, уговаривавшего его не принимать к сердцу «странностей» французского адмирала [23] . Между тем сам Кодрингтон, очевидно, не питал сначала большого доверия к французскому адмиралу, так как в ответе генерал-адмирала английского флота, герцога Кларенского, от 3 октября 1827 года, на выраженное ему мнение сэра Эдварда сказано: «Адмирал де Риньи действительно таков, каким вы его описываете, поэтому будьте осторожны, тверды и мягки»… О русском командире, как видно, Кодрингтон еще не сообщал тогда своего мнения. При всем том, из того же письма герцога Кларенского видно, что Гейден прекрасными качествами своего ума и сердца уже тогда успел расположить в свою пользу даже такого завзятого туркофила, каков будущий лорд Стрэтфорд Рэдклиф: «Мистер Стрэтфорд, – сказано в цитуемом письме, – всегда отзывался о нем хорошо: не сомневаюсь, что как по служебному долгу, так и по личной склонности, вы можете отнестись к нему приязненно».
23
Все эти подробности о курьезном характере взаимных отношений между Гейденом и де Риньи весьма рельефно характеризуются помещенными в Приложениях письмами последнего к начальнику русской эскадры, а также выдержками из посмертной книги Кодрингтона.
Греки с самого начала заметили недоброжелательство к ним французов. С эллинскими населениями ладили отлично русские, затем англичане, в качестве друзей русских, ибо экипажи обеих эскадр жили в лучших отношениях. Иное дело экипажи французской эскадры: даже русские матросы отворачивались от них, а греки видимо не доверяли им. Что же касается французского правительства, то недоверие к нему греческих временных правителей было так сильно, что главнокомандующий эскадрами Кодрингтон, очевидно, в опровержение заявленных ему сомнений, счел нужным, в письме от 30 августа к членам греческого временного правительства, оправдывать пред ними парижский кабинет, доказывая, «что искренность французского правительства видна уж из того, что оно-то главным образом и настояло на уменьшении данного оттоманскому правительству срока для ответа до двух недель вместо месяца» [24] .
24
Книга Кодрингтона. Т. 1. С. 438.