Две жизни Лидии Бёрд
Шрифт:
То, что я жила по соседству с матерью, оказывалось в разные моменты то благом, то проклятием. Когда она, например, готовила свое знаменитое куриное рагу и приносила его нам – горячее, только что из духовки, – или когда заглядывала по дороге на работу, чтобы холодным ноябрьским утром обрызгать ветровое стекло моей машины антиобледенителем, – ну, в такие моменты это было благом. Но в других случаях… Она могла внезапно появиться в моей спальне, словно мне все еще семнадцать лет. Причем именно в тот момент, когда я мучилась похмельем и высматривала, что бы такое проглотить… Или когда я пару дней не прибиралась в доме и она морщила нос, как будто смотрит на одну из собирательниц мусора из реалити-шоу. Тогда наша жизнь поблизости превращалась в проклятие.
Именно проклятием оказалось расположение нашего жилья, когда я пыталась погоревать в одиночестве, не раздвигая занавесок в гостиной даже в три часа дня. Я бродила в пижаме, которую она видела на мне, проведывая вчера и позавчера. Она готовила чай, который я забывала выпить, и делала сэндвичи, которые я запихивала поглубже в холодильник, пока мама убирала ванную комнату или выносила мусор.
Конечно, я все понимаю. Она яростно защищала меня, особенно в такой момент; напугала врача до смерти, когда тот не желал выписывать снотворное. И я совсем не уверена в пользе этих таблеток, если уж на то пошло. Хотя, видит Бог, мысль о том, чтобы забыться, казалась привлекательной. Не знаю, зачем я приплела здесь Бога; Фредди ведь категорический атеист… То есть всегда был атеистом, а я в лучшем случае не уверена ни в чем. Потому не думаю, что Бог имел какое-то отношение к моей госпитализации в связи с недавно понесенной утратой. Доктор рекомендовал дополнительное лечение, наверное, из-за того, что моя матушка требовала сильных средств вроде валиума и тех новых пилюль, которые расхваливают как более мягкое, более сбалансированное средство. Если честно, мне плевать, что это такое! Я официально считаюсь самой грустной, самой усталой подопытной морской свинкой.
У нас с Фредди потрясающая кровать. Клянусь, это самый настоящий фантастический остров эпических размеров! Отель «Савой» в свое время распродавал за гроши кровати, чтобы освободить место для новых. Сначала люди недоуменно вскидывали брови: вы покупаете чью-то старую кровать? И мама говорила: какого черта вы это делаете? Как будто мы решили купить раскладушку в местном приюте для бездомных. Все эти сомневающиеся явно никогда не останавливались в «Савое». По правде говоря, и я тоже, но зато видела по телевизору их ложа ручной работы и знала, что просто должна заполучить такое. Это была самая удобная кровать на сотни миль в округе, и мы с Фредди бесчисленное множество раз поглощали там завтраки по воскресеньям, смеялись и занимались любовью.
Когда через несколько дней после трагического события мама сообщила, что поменяла там простыни, то невольно вызвала у меня внезапную безумную истерику. Я словно наблюдала за собой со стороны, когда царапала дверцу стиральной машины, рыдая при виде того, как простыни крутятся в барабане, теряя последние слабые следы запаха Фредди.
Мама была вне себя; она пыталась поднять меня с пола, позвала на помощь мою сестру. Кончилось тем, что все мы сидели на голом полу кухни, наблюдая за простынями, и рыдали, ведь это чудовищно несправедливо, что Фредди уже никогда не будет спать на них.
Я не ложилась в кровать после смерти Фредди. Вообще-то, мне кажется, я и вовсе не спала толком с тех пор. Просто дремала иногда; то моя голова падала на стол рядом с нетронутым завтраком, то я сворачивалась на диване под зимним пальто жениха, вот как сейчас, то просто замирала сидя, прислонившись к холодильнику.
– Ну же, Лидс! – теребит меня сестра, мягко сжимая мое плечо. – Идем наверх!
Я смотрю на часы, ничего не соображая, потому что, когда я закрыла глаза, стоял ясный день, но теперь стемнело и кто-то, видимо Элли, включил свет. Для нее такая забота совершенно естественна. Я всегда думала о ней как об улучшенном варианте самой себя. Мы с ней одного роста и одинакового сложения, но она темнее меня – у нее темные волосы и глаза. А еще добрее меня; нередко даже слишком добра во вред себе. Элли проводила со мной большую часть дня. Этим утром заглянула еще и мамина сестра, тетя Джун. Полагаю, мама организовала смены, чтобы знать: я не остаюсь одна больше чем на час-другой. И скорее всего, на ее холодильнике висит расписание, где-то рядом со списком покупок на всю неделю и дневником питания, который она ведет для занятий по похудению. Моя мама очень любит разные списки.
– Наверх куда? – Я немного выпрямляюсь и замечаю стакан с водой и пузырек с пилюлями в руках Элли.
– В постель! – отрезает она с легким оттенком металла в голосе.
– Мне и здесь хорошо, – бормочу я, хотя наш диван не слишком приспособлен для сна. – И вообще еще рано. Мы можем посмотреть… – Я вяло машу рукой в сторону телевизора в углу, пытаясь вспомнить какую-нибудь мыльную оперу, и вздыхаю, раздраженная тем, что мозг не справляется с задачей. – Ну, знаешь, то, где паб, и лысые люди, и шумно…
Сестра округляет глаза и улыбается:
– Ты имеешь в виду «Жителей Ист-Энда»?
– Ну да, именно его. – Я окидываю взглядом комнату в поисках телевизионного пульта.
– Этот сериал уже закончился. И, кроме того, ты не смотрела его по крайней мере лет пять.
– Я смотрю… Там… там еще та женщина с длинными серьгами и… и Барбара Виндзор. – Я вскидываю голову.
Элли закатывает глаза:
– Обе умерли.
Бедняжки, и бедные их семьи…
Элли протягивает мне руку.
– Лидия, пора спать, – говорит она мягко, но твердо, скорее как сиделка, чем как сестра.
Мои глаза обжигает слезами.
– Вряд ли я смогу…
– Сможешь! – решительно заявляет Элли, все так же протягивая мне руку. – И что собираешься делать? Будешь всю оставшуюся жизнь спать на диване?
– А что тут плохого?
Элли садится на краешек дивана рядом со мной и берет меня за руку, положив пилюли на колени.
– Плохого – ничего, но и хорошего тоже. Ведь если бы здесь остался в одиночестве Фредди, а не ты, разве ты не желала бы ему нормально выспаться?
Я киваю. Конечно желала бы.
– Вообще-то, ты являлась бы ему до тех пор, пока бы он этого не сделал, – уточняет сестра, поглаживая мне руку.
И я чуть не задыхаюсь от слез, постоянно душащих меня со дня смерти Фредди.
Элли вытряхивает себе на ладонь ядовито-розовую пилюлю; на этикетке пузырька жирными черными буквами напечатано мое имя. Лидия Бёрд, а дальше непроизносимое название пилюль. Этим меня намерены привести в норму? Несколько недель крепкого сна и я снова буду в полном порядке?
Элли твердо смотрит мне в глаза, а по моим щекам ползут слезы при мысли о том, насколько я эмоционально и физически измотана. Или, по крайней мере, надеюсь на это, так как не думаю, что смогу выжить, если есть еще куда падать. Взяв пилюлю дрожащими пальцами, я кладу ее в рот и запиваю водой.
На пороге спальни поворачиваюсь к Элли и шепчу:
– Я должна остаться одна.
Элли отводит с моих глаз упавшие волосы.
– Ты уверена? – Ее темные глаза изучают мое лицо. – Я могу посидеть с тобой, пока ты не заснешь, если хочешь.