Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни
Шрифт:
— На что живешь, Петрович?
— Да, — говорю, — дочка из города присылает на хлебушек. Мне же много не надо.
Они и без этого видели, что я много не беру. Хлеб, консервы, сигареты „Прима“ без фильтра. И конечно, бутылочка. Без бутылки ты здесь — чужак. Хоть вылей, но купить должен, иначе — не поймут.
Вечером часа два у меня горит свет и на полную громкость работает телевизор. Он зловеще шипит. Звук вырывается наружу, разносится по лесу. В деревне лают собаки. Я закрываю глаза. В убогой
Это — чужая жизнь. Мне нужно из нее уйти. Я встаю, выключаю свою „шипучку“, свет.
В комнате есть дверь. Когда я купил этот дом, за ней была маленькая каморка, в которой валялись старые грабли, опутанные паутиной. Дверь и сейчас убогая, обшарпанная, с грубой металлической ручкой. Я открываю ее.
Это не так уж и легко — внутри она бронированная, довольна тяжелая, как дверца сейфа.
Я делаю шаг в темноту, и в кабине зеркального лифта автоматически включается мягкий свет. Я нажимаю кнопку и спускаюсь в прихожую.
Очень хочется глотнуть холодного-прехолодного пива. Прежде всего открываю холодильник. Там пива — десяток сортов. Сегодня я выбираю „EKU-28“. Падаю в кресло. Перед тем как пойти в душ, мне нужно адаптироваться, привыкнуть, прокашляться и, как говорят японцы, найти свое лицо. Впереди — много работы.
Я нажимаю кнопку пульта. Что там в мире творится? На экране „плазмы“ возникает знакомое лицо тележурналистки. „Похорошела, — замечаю я. — Подстриглась. Глазки блестят. Интересно, понравился ли мой вчерашний презент? То ли я купил, что нужно?“ Вчера я обстоятельно объяснил, что нужно: сережки. И не золотые, а в платине. И не с бриллиантами, а модные — с розовыми жемчужинами. Я такие давно обещал.
Всматриваюсь в экран. Все точно. Розовые в платине!
Переключаю канал. Журналисточка меня больше не интересует. Эта скажет, как нужно. Как МНЕ нужно. А вот другие…
Я щелкаю пультом. Потом бросаю его на кожаный диван. Все ясно.
Теперь в душ — и за работу.
Работаю обычно в зеленом кабинете второго нижнего этажа. Тут куча техники, такая же „плазма“, настроенная на все каналы мира, компьютер, несколько десятков сотовых телефонов. Каждый предназначен для отдельного клиента. Каждый — своего цвета. „Семейный“ — красный. Беру его и делаю первый обязательный звонок. „Дорогая, какие у тебя планы на вечер?..“
А потом начинается самое главное. Кому — дать, у кого — забрать.
— Вячеслав Петрович! — вопит одна трубка. — Этого — мало! Нужно не меньше трех! Чистыми! Горим!
— Наличными? — нервно шепчет другая. — Я не успею собрать… Вы меня убиваете…
Да,
— Это ваше окончательное условие? — гордо спрашивает зеленая трубка. — Мы должны договориться, иначе…
Я усмехаюсь. Мне не стоит угрожать. У меня — там, за спиной, в библиотеке — все они разложены по полочкам. Для каждого есть папка с надписью „Совершенно секретно“. И правые, и левые, и центристы… Они об этом знают.
— Вячеслав Петрович, завтра прямой эфир. Кого приглашаем?
— Вячеслав Петрович, номер первый — в разработке. Завтра начинаем действовать. Пусть всякая срань знает свое место!
— Вячеслав Петрович, кому отгружать? Алло! Алло!
Суета сует…
Предпоследний звонок — самый приятный.
— Ты? Видел — я их сегодня надела! На работе все просто с ума сошли. Но мне так трудно… Сплетни, намеки… Давай сегодня ночью на нашем месте — в „Национале“. Да? Я должна отблагодарить папочку!
И последний. В трубке до боли, до ужаса знакомый голос. Никак не могу привыкнуть к этому сходству!
— Да, да. Все замечательно. Все подписал. Семь заседаний. Три личных встречи — на высшем… В „Национале“? Хорошо. Буду. Буду обязательно. Что купить домой? Сто роз? На длинных ножках? Сделаю. Что на завтра?
Разговаривая, я расставляю на мраморной доске шахматные фигурки. Из нефрита. Они такие приятные — прозрачно-зеленые, поначалу прохладные, а потом — теплые. Быстро нагреваются от прикосновения. И так же быстро остывают.
— Все, — говорю я в трубку. — Спокойной ночи. Завидую. Но ничем помочь не могу.
На том конце слышится короткий смешок. Вот мерзавец! Я ударяю по нефритовому солдатику. Тот с грохотом падает на пол.
Перебираюсь в столовую. Там — большой длинный дубовый стол. На нем — канделябры со свечами. Безупречная сервировка. Ребята стараются. Мои замечательные духи-невидимки. Я представляю себе, как они едут по шоссе в стареньких „Жигулях“ с прицепом, выезжают на поляну в трех-четырех километрах от деревни, спускаются в люк бункера и пробираются со своим грузом по скользкому туннелю.
Я не прихотливый. Мне важно, чтобы сигары были настоящие — гаванские (я к таким привык, когда работал в дипкорпусе на Кубе) и пиво — высшего качества. Мясо, морепродукты, овощи — какие угодно, лишь бы свежие… Газеты тоже — свежие. Их у меня штук по пятьдесят в день. В том числе „Дейли…“, „Ньюс-уик“, „Тайме“. Деловых бумаг и почты — хоть печку топи! Работы на всю ночь. И так — каждый день.
Я ужинаю под музыку Вивальди. Зажигаю свечи. Вставляю в ворот атласного халата нарцисс. Я люблю все изысканное, элегантное. Мои нынешние маленькие радости — бокал „Шато Марго“ урожая 1900 года, пять рисунков-оригиналов, среди которых Пикассо и Гоген, и хорошая сигара, которую выкуриваю у экрана во всю стену. На экране шумит Ниагара. Стереоэффект такой, что я даже ощущаю прохладные брызги на своем лице.