Двенадцать полнолуний

Яна Никитина плохо помнила своих родителей. Они уехали в Америку летом 1993 года, когда ей было всего восемь лет, и она окончила второй класс. Конечно, остались яркие вспышки, которые ассоциировались у нее с понятием "детство", когда родители водили ее по воскресеньям в парк, где всегда было солнечно, ярко, звучала музыка, кружились карусели, и Яна могла кататься на них бесконечно. У нее была подружка Маруся, но та каталась максимум один раз, а потом долго жаловалась, что у нее кружится голова, и Марусина мама отводила ее в тень, где давала воды и заботливо что-то расспрашивала. Яна же могла кататься целый день, если бы ей разрешили. Хотя, надо сказать, мама Неля разрешала ей много. Яна каталась, а она стояла далеко внизу,

яркая и красивая, самая лучшая мама из всех, и Яна радостно махала ей рукой. А та махала в ответ. И Яна оборачивалась на других детей, что неслись по кругу, чтобы убедиться, что они видят, какая красивая у нее мама! Мама Неля тут же кричала, меняя безмятежное выражение лица на озабоченное, сквозь музыку и шум толпы:

– Не вертись, держись крепче!

Яна послушно сжимала цепочки на каруселях, которые так и назывались смешно "цепочные", болтала ногами и кричала в ответ:

– Держусь!

Не переживай, мама! Я ни в коем случае не хочу тебя расстроить! Она неслась навстречу солнцу, голубому небу, зеленой листве и ей казалось, что в эти моменты нет девочки счастливее на свете.

А потом они шли к фонтану, где катали на пони и продавали сахарную вату. Яна любила вату, а еще больше любила наблюдать за процессом ее создания – это же волшебство и чудо, когда буквально из ничего появляется огромная, белая, вкусная и сладкая вата!

– Давай отойдем в тень, а то она быстро растает! – говорила мама Неля и Яна послушно шла в тень, усаживалась на скамейку, где обязательно общались какие-нибудь бабушки, и осторожно ела вату, обкусывая со всех сторон.

– Ишь ты аккуратная! Молодец! – обязательно говорил кто-нибудь из бабушек. Яне нравилась эта похвала, она действительно ела так, что на руках и щеках не оставалось липких пятен, как на других детях и ее обязательно хвалили за это.

– Я все равно потом помою руки в колонке на всякий случай, чтобы платье не запачкать, – серьезно отвечала Яна, не отрываясь от процесса поедания – как же вкусно!

– Девочка есть девочка, – кивал кто-нибудь из бабушек, – Не то, что наш разбойник!

– Девочки тоже разные! – вступала другая и приводила пример какой-нибудь разбойницы-егозы. Диалог этот повторялся каждый раз, хотя бабушки на лавочках случались разные, но, казалось, что у всех них были мальчики и девочки, которые непременно перепачкались бы ватой с головы до ног. Доев, Яна спрыгивала со скамейки, говорила "до свидания" и они с мамой шли к колонке, где была чистая вода, и можно было помыть руки и даже попить. Попить было непременным ритуалом, даже если не очень хотелось. А какой вкусной казалась эта вода!

– Не глотай быстро, она холодная! – предупреждала мама. Яна снова кивала. Она знала это и пила маленькими глоточками, но все равно была благодарна маме, которая ее предупреждает, значит, заботится и любит. Об этом тоже бабушки на лавочке говорили, Яна слышала. Ее мама не только красивая, но и заботливая, самая лучшая на свете. А потом Яна и мама шли к пони. Аккуратная Яна – платья с воланами и вышивкой, белые гольфы, босоножки или туфельки – стояла чуть поодаль, не решаясь подойти к маленькой лошадке, которая, впрочем, в то время совсем не казалась ей маленькой.

– Будешь кататься? – иногда спрашивала мама, заранее зная ответ.

– Неа, – Яна морщила свой хорошенький носик, усеянный веснушками, и трясла рыжими кудрями, – Боюсь испачкаться. А мне нельзя. Я же принцесса!

– На ней попона и не такая уж она грязная, принцесса ты моя привередливая, – от души смеялась мама, звонко, будто не мама, а такая же девочка, как Яна, только чуть постарше, – Точно не хочешь?

Яна качала головой, и они шли дальше. Кормили уток на речке, ели пирожные и пили газировку в летнем кафе, а мама вздыхала.

– Столько сладкого сегодня! Всю неделю конфет не дам!

Яна аккуратно откусывала от корзиночки и вздыхала – нет так нет, зато выходные – настоящий праздник! Она и конфеты-то не очень любит, только красивые фантики, их Яна тщательно разглаживала, складывала в коробку из-под печенья, время от времени бережно доставала и перебирала с огромным удовольствием.

Иногда они ходили в зоопарк, который ассоциировался у Яны с вечным праздником, и там тоже продавалась сахарная вата. Наверное, в парк и на прогулки девочка ходила не только с мамой, но и с папой, но папа почему-то не запомнился. И уж точно они гуляли не только летом, но и зимой, а также слякотной ленинградской осенью и в пасмурные дни, но память четко оставила в сознании Яны исключительно солнце, зелень и голубое небо, которых в Ленинграде, а потом уже снова Петербурге было на самом деле так мало!

Яна помнила свои красивые платья – много, много, она меняла их в сад каждый день. Два дня подряд в одном и том же платье? Ни за что! Платья помнила, а сад не помнила совсем. Разве что эпизод, когда мама в три года привела Яну в первый раз и во время танцевального часа от нее потребовали поменять туфельки на чешки.

– Ни за что! – плакала тогда Яна, буквально рыдала, сидя на полу у своего шкафчика и не давая снять с себя туфли – чешки были такими некрасивыми! Кажется, потом ее все-таки убедили, но уже позже, долгое время Яна занималась в туфлях, вопреки всем правилам. А еще она любила уходить во время прогулки в самый заброшенный домик на территории садика, чтобы играть там в одиночестве. Яне было скучно среди сверстников, а одной, в своем придуманном мире, очень хорошо.

Образ папы ассоциировался у Яны почему-то с зимой. Она ходила в дом пионеров, что располагался в Аничковом дворце, на танцы, а мама Неля ждала ее внизу. Но часто, когда они выходили одетые, им навстречу шел папа. Яна знала, что так будет, однако каждый раз удивлялась, визжала, бежала к нему, бросалась на шею и радостно смеялась. Папа кружил ее, перед глазами мелькали огромные елки с заснеженными лапами, а где-то там, далеко-далеко наверху было темное ленинградское небо. Они шли по Аничкову мосту, сворачивали на Рубинштейна, проходили мимо дома, где когда-то жил Достоевский, и они с папой рассеяно смотрели на окна, будто он мог там появиться сейчас и запросто помахать рукой. Яна спрашивала, кто это и слышала в ответ, что писатель, но ей читать его рано, чуть позже, в старшей школе, она обязательно познакомится с его творчеством. Яна обижалась – она бегло умела читать с четырех лет, неужели не осилит? Однажды, оставшись в комнате одна, подвинула стул к книжному шкафу и довольно быстро нашла целую полку с произведениями Достоевского. Девочка вытащила книгу наугад, полистала и, ничего не поняв, поставила обратно. Мама была права, надо подождать, пока она станет старше.

Улица Достоевского, где жила семья Никитиных была одна из самых мрачных в Ленинграде, но Яна очень любила возвращаться сюда темными зимними вечерами, между папой и мамой, держа их обоих за руки, крепко-крепко. С ними ей было совсем не страшно.

Еще она помнила, как стояла с мамой в очереди в детский мир, где выбросили – какое смешное слово «выбросили» – немецких пупсов. Яна всегда представляла себе, что выбросили – это сложили в коробки и выставили на улицу за ненадобностью, хотя, конечно, в силу специфики того времени знала, что значит в продажу поступил какой-то ценный товар и надо как можно быстрее пойти и постараться купить его. А еще обязательно будет очередь. Стоять в очереди было интересно – Яна любила слушать взрослые разговоры, а там все непрерывно общались. Только девочка переживала – достанется ли им кукла, ведь сколько народу собралось! Кто-то из начала очереди передал, что кукол будет всего двадцать и люди недовольно зашевелились, а Яна отошла в сторону и пересчитала стоявших. Народ двигался, кто-то был с детьми, некоторые по двое, Яна сбивалась, но все равно каждый раз получалось больше двадцати. Она украдкой вздыхала и возвращалась к маме. Эта кукла была ее мечтой, поэтому у кого-то, сама не зная у кого, Яна мысленно просила "пожалуйста, пожалуйста, пусть нам достанется! Всего одна!" И кукла действительно досталась и им и тем, кто стоял после, видимо, их было все-таки больше двадцати. Яна взяла ее в руки и уже не отпускала ни на миг: