Двое строптивых
Шрифт:
Однако Лео повел себя как христианский воин, а не как тайный последователь Магомета и турецкий засланец. Юный Торнвилль поцеловал металл клинка, оказавшийся прохладным (очевидно, недавно хранился в подвале), и хрипло выговорил:
— Пока жив — не посрамлю сей клинок, и оказанное мне высокое доверие оправдаю, хотя бы пришлось и с жизнью расстаться, пролив всю кровь до капли.
— Своей крови не жалей, но больше лей турецкую! — рассмеялся итальянец Фабрицио, а брат Антуан аккуратно напомнил магистру:
— Брат Шарль де Монтолон почтительно просил освидетельствовать произведенные
— Да-да, я помню. Пойдем туда прямо сейчас, — устало произнес магистр. — Лео, мальчик мой, следуй за нами — отведем тебя в "оберж". Брат Жоффруа, а ты после этого расскажешь нам о константинопольских делах.
— Непременно, господин наш и брат. И первым делом — про капитана Джарвиса! Этот пьяный фавн…
— После, после, — оборвал его магистр, явно не желая, чтобы Лео подумал о благородных рыцарях Христовых, как о базарных торговках, не упускающих случая перемыть кости всем ближним.
Иоанниты спустились вниз по улице от дворца мимо "обержей" и вышли на небольшую площадь храма Богоматери Замка, где и стояла резиденция "языка" Англии. Д’Обюссон на всякий случай пояснил юному Лео, что это и есть его новое место жительства, затем велел своему секретарю Филельфусу уладить формальности с заселением Торнвилля, а сам продолжил шествие к башне Святого Николая через ворота Святого Павла.
Английский "оберж" потому стоял на отшибе, что английский "язык", то есть соответствующее подразделение рыцарей, был в ордене одним из самых малочисленных. Однако, как и прочие здания этого рода, "оберж" был двухэтажным, а во внутреннем дворе по всему периметру на уровне второго этажа тянулась арочная галерея. Во дворе росло гигантское старое дерево — скорее всего, платан, в тени которого старая полуслепая лошадь меланхолично ходила по кругу, накачивая воду (такие "лошадиные насосы" были при всех рыцарских резиденциях).
Филельфус быстро сдал англичанина орденским слугам с наказом одному из них прибыть к вечеру за нужными документами и поспешил догонять магистра. На шум неторопливо явился толстый пожилой рыцарь относительно бодрого вида с длинными висячими усами и красным носом — ни дать ни взять — Фальстаф. Однако на деле его звали Томасом Грином.
Насколько позволяют судить отрывочные известия, содержащиеся в биографии его внука, он вступил в орден уже в зрелом возрасте, успев до того обзавестись женой и детьми — ну уж одной-то дочерью, Элис, он точно обзавёлся, выдал ее замуж за сэра Ричарда Даукрэя и дождался ее потомства. Затем, вероятнее всего, Томас Грин овдовел и уж тогда вступил в ряды рыцарей.
Его внук Томас Даукрэй, названный, вероятнее всего, в честь своего славного деда, находился здесь же, на Родосе. Он вступил в орден в 12 лет, провел четыре года в подготовительном послушании, после чего был причтен к братьям-рыцарям. Теперь Томасу Даукрэю было уже 20 лет, и никто не мог знать, что в будущем ему уготованы высокие посты и звания: прецептор Динмора, приор Ирландии, "столп" Англии в ордене, комендант замка Святого Петра, великий приор Англии, пэр в палате лордов и, наконец, член Тайного Совета английского короля и адмирал английского флота. Недурно, не так ли?
Если бы не внук, никто бы теперь и не вспомнил деда, который после турецкой осады Родоса 1480 года добился поста прецептора Шингэя и скончался на этой должности в 1502 году.
Забегая чуть вперед, скажем, что третьим Томасом в английском "оберже" был сэр Томас Ньюпорт, человек довольно молодой, привыкший по склонности характера все видеть в мрачном свете. Это не помешает ему пережить осаду и в 1500 году, а за два года до смерти тоже стать английским "столпом".
Теперь читателю должно быть понятно, что имел в виду магистр д’Обюссон, когда сказал, что Лео теперь будет жить "у трех Томасов". Однако два младших Томаса в то время отсутствовали.
Юному Лео, прибывшему в "оберж", предстояло познакомиться лишь со старшим из трёх, который, пыхтя, наконец сошел вниз по лестнице и, хитро поглядывая на Торнвилля, выслушал доклад слуг, которые объяснили, кем является новоприбывший юноша.
После доклада Томас Грин взглянул на Лео уже по-другому — открыто и доброжелательно, представился, а затем начал расспрашивать.
Лео в нескольких словах поведал о себе и о недавно пережитом турецком плене.
Старик совсем подобрел, сочувственно крякнул, похлопал парня по плечу дубовым кулачищем и сказал:
— Несладко, внучок, тебе пришлось. Ну да ничего, здесь ты почувствуешь себя, как дома, если будешь пореже попадаться на глаза нашему дотошному начальнику и не будешь обращать внимания на зловещее карканье Томаса Ньюпорта. Остальные — добрые католики и англичане. Нас не так много на этом острове, поэтому я так считаю — нам надо друг друга держаться. Если уж мы начнем собачиться… — Рыцарь не договорил и только махнул рукой. — Потому не спрашиваю, кто ты — йоркист или ланкастерец, здесь этого нет, запомни. Надеюсь, в твоей голове нет этой дури?
Лео с готовностью отвечал:
— Сэр Томас, четыре года турецкого плена какую угодно дурь из головы вышибут, хотя не утаю, что сам я не скрываю вражды к нашему королю Эдварду, коль скоро мой отец и старший брат были обезглавлены по его приказу после битвы при Таутоне. Я сам чуть не погиб при Тьюксбери — меня спас колосский командор Джон Лэнг-строзер, упокой, Господи, его душу.
— Да, король Нэд и его обезглавил, как петуха, — задумчиво ответил Томас Грин. — Ну да плюнь. Ведь здесь наш господин не Эдвард Йорк, а Пьер д’Обюссон. Хороший мужик, незлой. Но, что удивительно, может без всякого кнута заставить работать так, что семь потов сойдет, но обиды на него за это никто не держит. Ладно, я все с разговорами своими, а ты, поди, устал и голоден.
— Признаться, да.
— Сейчас мы это поправим!
Громогласным окриком сэр Томас заставил челядь суетиться, и скоро в зале был накрыт хороший стол, к которому на запах тут же явилась пара капелланов. Старый рыцарь косо глянул на них, словно одно их присутствие могло испортить предстоящее веселье, но потом решил не обращать на святош внимания.
Лео меж тем сел за стол и будто растаял — сколько уж он не пировал по-человечески? Лишь после освобождения, в Константинополе. Но разве сравнишь портовый трактир с госпитальерским столом?