Двое строптивых
Шрифт:
Новый брат снимал руки со служебника, и принимавший его говорил:
— Мы тебя исповедуем слугою братии нищих, больных и посвященных к защите католической веры!
— И я себя таковым исповедую, — говорил посвящаемый, после чего, поцеловав служебник, сам относил его и клал на престол, поцеловав который, вновь приносил книгу в знак послушания принимавшему его в орден; взяв мантию и показывая ему белый крест, тот говорил:
— Веруешь ли, брат, что сие есть знамение Животворящего Креста, на нем же пригвожден и умер Иисус Христос, будучи распят во искупление грешников?
— Верую.
— Это знамение, которое повелеваем носить тебе всегда на твоем одеянии.
Посвященный в братию целовал крест, а принимающий его возлагал на него мантию и с левой стороны крест, а затем, целуя, произносил:
— Прими это знамение во имя Пресвятой Троицы, преблагословенных и присноблаженных Девы Марии и святого Иоанна Крестителя,
После этого наставления принимавший в братию ордена завязал на шее нового брата-рыцаря повязки со словами:
— Прими иго Господне, как сладкое и легкое. Под ним обретешь покой души твоей. Мы тебе не обещаем сла-столюбий, но единый хлеб и воду и смиренную одежду, и приобщаем душу твою, твоих родителей и ближних к благим деяниям ордена нашего и братии нашей, творимым за весь мир ныне и присно и во веки веков.
— Аминь, — ответствовал рыцарь и, начав с принявшего его, обнимал с братским поцелуем всех предстоящих рыцарей в знак мира, любви и братства.
И так повторилось несколько раз, пока все кандидаты не были утверждены в новом своем звании.
Несмотря на повторы и то, что церемонию знали практически наизусть и ничего нового, разумеется, не произошло, все равно — она трогала всех. Старые воины умилялись, вспоминая, как их вот так же и здесь же посвящали в братию. Вспоминали и всех тех, кого тоже здесь посвящали, но которые уже отошли ко Господу — кто пал в бою, кого поглотила пучина, кто сгинул в рабстве у нехристей.
Новопринятые вообще пребывали в состоянии полного восторга. Грянуло под небесно-синими с золотыми звездами сводами храма песнопение, составленное из псалмов 47-го и 32-го, и прием в орден новых рыцарей на этом был завершен. Все чувствовали, что скоро много рыцарских мест окажутся вакантными, но страха не было: была мужественная решимость противостоять жалу смерти и бить врага.
Что касается Лео и Элен, то, конечно, напряженная жизнь родосской столицы с ее трудовыми полувоенными буднями не сильно способствовала полному амурному взаимопогружению. Однако ж они, молодые и счастливые, все одно считали эти несколько месяцев, с декабря по май, счастливейшими в своей жизни.
Дни были заняты — у Лео службой, у Элен — работами. Да, знатная Элен де ла Тур трудилась там, где в ее руках или заботе ощущалась нужда — в основном, на службе великого госпитальера, ухаживала за больны-ми и ранеными, но также иногда трудилась и по линии драпье — шила орденские одеяния.
Зато вечера и ночи, когда Лео, опять же, не караулил, были полностью их. Вообще, молодости свойственно легче переносить тяготы войны — как физически, так и морально. Может, потому что молодость вообще легче все переносит, и война тут ни при чем?..
Вот и Элен, накормив и напоив усталого воина, играет ему на лютне при неверном свете камина и поет мягко и то тягуче, то переливисто — песнь любви дамы к своему избраннику:
Прекрасная Иоланда сидела в своих покоях и шила роскошное шелковое одеяние; она хотела послать его своему другу. Вздыхая, она пела эту песню: — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания. Мой милый друг, хочу тебе послать одеяние как свидетельство любви. Ради Господа, прошу тебя, пожалей меня. Не могу устоять на ногах, сажусь на землю. — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания. Когда она так говорила и рассуждала, ее милый друг вошел к ней в дом. Она его увидела и опустила подбородок, она не могла говорить, не могла сказать ни слова. — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания! — Моя милая дама, ты меня забыла. Она слушала, он ей улыбнулся. Вздохнув, она протянула к нему свои прекрасные руки, очень нежно прижала его к себе. — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания. — Мой милый друг, я не знаю, как солгать. Я всем сердцем тебя люблю и без обмана. Если хочешь, можешь меня обнять: я мечтаю возлежать в твоих объятиях. — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания. Влюбленные заключили друг друга в объятия, на удобную кровать они присели. Прекрасная Иоланда поцеловала его крепко, и он уложил француженку на постель. — О Боже милостивый, который есть любовь, не думала я, что испытаю такие терзания [45] .45
Такая вот простенькая французская любовная песенка ХIII века, уникальная тем, что пелась женщиной от имени "героинь, позволивших себе быть охваченными огненной, глубокой и бесстыдной, чувственной страстью". Таких песен до нашего времени дошло всего 20 в манускриптах Сен-Жермен-де-Пре и Королевском манускрипте из Парижской национальной библиотеки. Песнь Иоланды — из Королевского манускрипта Годфруа Незаконнорожденного — переведена автором романа с первоисточника, но с опорой на анонимный перевод с древнефранцузского на современный французский язык.
Так все и продолжалось до конца апреля, когда были получены вернейшие известия о том, что большой султанский флот покинул Галлиполи, затем прошел Геллеспонт и движется уже к Ликии вдоль эгейского побережья Малой Азии; в Ликии же почти что собраны пешие войска для осуществления вторжения на остров. Начался май; турки что-то все тянули. И здесь островитянам, как последний луч солнца из-за свинцовых туч, блеснула радость — а для великого магистра — двойная. Всего за несколько дней до высадки турок прибыл Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй, старший брат великого магистра. Они и на лицо были очень похожи — только у французского стратега борода была седее и подстрижена короче. Братья крепко обнялись, как только Антуан сошел с корабля, и Пьер взволнованно произнес:
— Брат! Привел Господь… Не сомневался, что прибудешь, не бросишь меня…
— Пьер, пешком пришел бы, и один! А так — со мной цвет французского рыцарства, из тех, что еще совесть не потеряли. Ну ты как лицо духовное отпустишь мне один грешок?
— Отпускает только Бог, священство — лишь свидетель…
— Ну как всегда, как всегда — слишком серьезен!
— А что случилось? Делла Скала говорил, что у тебя сложности с отбытием…
Старший д’Обюссон помрачнел, потом сказал, глядя в глаза брата и держа руку на его плече:
— На самом деле мог и не прибыть. Давно собирался, да король не пускал. Пришлось солгать и объявить, что я отправляюсь на поклонение Гробу Господню. Те, кто доселе собирался со мной, были в курсе, остальных, приблудившихся, я отослал с дороги, когда отплывали по Средиземному морю уже. Впрочем, некоторые и остались, так что — смотри, кто к твоим услугам! — И виконт начал представлять блистательных французов: — Дворяне рода Марш, мои верные вассалы — но они здесь по зову своих сердец, а не по моему приказу. Нельзя заставить быть доблестным, благородным и храбрым. Луи де Шанон — представитель одного из самых доблестных домов Анжу! Гийом Гомар — из Сэнтона, Матье Бранжелье — из Перигора, Клодиан Колон — из Бордо, Шарль ле Руа — из Дижона, Луи Сангвэн — из Парижа. Вся Франция шлет тебе своих сыновей! С ними оруженосцы, стрелки… не так много, как хотелось бы — но и за это хвала Господу!
— Приветствую истинных сыновей Франции на земле Родоса! Дай вам Господь послужить и остаться в живых, но, живые или мертвые, вы навсегда останетесь потомкам доблестным примером… — магистр не смог продолжать, только смахнул предательски набежавшие слезы и, словно добрый отец, просто обнял земляков-рыцарей, прибывших на смерть.
Всех устроили по "обержам", привезенные припасы разгрузили; пиры чередовались с богослужениями. Хоть и пользуясь диктаторскими полномочиями, но все же со всеобщего согласия — в том числе и великого маршала, чьей непосредственной компетенции касалось принятое решение — великий магистр д’Обюссон вручил брату жезл командующего и назначил его руководить всеми грядущими боевыми операциями.