Двое в океане
Шрифт:
Впервые он назвал ее без отчества. Извлек из конверта пожелтевшую от времени фотографию с вензелями на толстом картоне и протянул Ирине.
Это был портрет молодой узколицей женщины с темными, собранными в пучок на затылке волосами, с чуть оттопыренной нижней губой, на которой угадывалась грустная улыбка. Если бы не пожелтевшая от времени бумага, не старомодная прическа, не платье конца прошлого века с пышным, в кружевных оборочках воротником, можно было бы подумать, что перед ними… фотография Лукиной! Сходство было
— Это моя мать, — тихо сказал Солюс. — Ее тоже звали Ириной! — Он медленно опустил фотографию в конверт.
— И она похоронена в Риме! — догадался Смолин.
— В Риме! На кладбище Верано. — Он снова взглянул на Ирину. — Теперь понимаете, что значило для меня встречать вас каждый день на палубах «Онеги»? Я безмерно вам благодарен.
— За что же?
— За то, что на закате моей жизни вы вдруг оказались передо мной. Снова! В задумчивости вы так же прикусываете губу, как это делала она. И смеетесь также — негромко и затаенно. И голоса у вас похожие… Мне иногда казалось, что она не умерла, а просто воплотилась в вас.
Солюс подошел к Ирине, склонил поблескивающую, отполированную годами голову, приник губами к ее руке.
— Спасибо, что вы есть. Есть… И будете!
Уходя, поклонился Смолину:
— Извините меня!
Они долго молчали, стоя друг перед другом. Огромной деревянной колотушкой тяжело и глухо билась волна о борт, сотрясая корпус судна.
— Вот оно что… В Риме похоронена его мать! — произнесла чуть слышно Ирина. Уголки ее губ страдальчески опустились книзу. — И ему не нашлось места в машине для поездки в Рим! Эх вы!
На этот раз динамик не хрюкнул, как обычно, а взорвался, подобно бомбе, в клочья разнося последние надежды:
— Внимание! Внимание! Общесудовая тревога! Общесудовая тревога! Всем без исключения, кроме тех, кто обеспечивает спасение судна, немедленно собраться в столовой команды полностью снаряженными для возможной эвакуации с борта судна. Повторяю… — Голос Кулагина звучал так, будто он объявлял народу о начале торжественной церемонии — и тени тревоги не было в нем.
И в следующее мгновение загрохотали, завыли, застонали на разных горизонтах судна, в его нутре, на палубах, в коридорах, повторяясь в каждом мозгу острыми вспышками боли, сигналы громкого боя.
Вот она, беда! Явилась-таки!
— А где твой спасательный жилет? Почему ты без жилета? Он у тебя есть?
— Есть! Не волнуйся! — Смолин попытался ее успокоить. — Сейчас пойду к себе и возьму.
— Так иди же! — Она нетерпеливо притопнула ногой и вдруг, словно мгновенно потеряв силы, судорожно схватила его за руку.
— Ты будешь со мной, Костя? Да? Со мной?
— Я сам посажу тебя в шлюпку…
— А ты?
— Я же говорил — на плоту. Как все мужчины.
— Тогда и я на плоту! — Губы ее потвердели, и в них была непреклонная решимость. — Я хочу быть с тобой! Я…
Она придвинулась к нему вплотную, распахнув глаза до самой их сокровенной глубины.
— Костя, я так рада, что встречаю э т о с тобой! — приникла головой к его груди и тихо, тихо, как кутенок, заскулила. Он ловил знакомый запах ее волос, ощущал близкое биение ее сердца, чувствовал под своей ладонью хрупкость ее плеча.
— Тришка!
— Костя!
— Ты у меня единственная…
Ирина вдруг порывисто отпрянула назад, взглянула ему прямо в глаза строго и серьезно.
— Нет! Я не единственная. Есть у тебя еще один близкий человек.
— Близкий? Кто?
— Оля! Твоя дочь.
Он не понял:
— Чья дочь?
— Твоя.
Он почувствовал, как стискивается дыхание, слабеют ноги, плечом оперся о стену и ощутил, что рубашка прилипла к спине.
— Моя дочь?!
Ему показалось, что лицо Ирины превратилось в серое застывшее пятно.
— Твоя! Родная. Кровинка от кровинки… — Он ощущал ее влажное прерывистое дыхание. — Разве ты не заметил, как Оля похожа на тебя? Разве не чувствовал?
Голос ее взлетел почти до крика:
— Твоя! Твоя! Твоя!
В эти минуты Смолин забыл обо всем на свете, лишь в подсознание пробивался какой-то странный посторонний шум, наверное, это был вой сирен, топот ног в коридоре, пушечные удары волн о борт…
— Оля — моя дочь! — Он вдруг остро ощутил неприязнь к женщине, стоявшей перед ним, может быть, даже ненависть. Стало неприятным ее искаженное страданием лицо. Она попыталась к нему приблизиться, но он выставил вперед ладонь, как бы отстраняя ее. — Как же ты могла?! Как ты могла… — К горлу подкатил комок. — Столько лет!
Она закрыла лицо руками, словно испугалась, что он ее ударит.
— Прости меня, Костя! Прости! Так получилось. Я не смела… не смела перед Игорем. Вернулась к Игорю и вдруг узнала, что беременна… — Ирина помедлила, с усилием завершила: — И сказала, что ребенок… его.
— Да поди ты к дьяволу со своим Игорем! Знаешь, кто ты? Предательница! Ради собственного покоя, ради своего ничтожного Игоря лишить меня дочери! А Ольгу лишить настоящего ее отца! Эх ты!
Ирина отняла руки от лица и взглянула на него горящими, как у фанатички, глазами:
— Теперь Оля узнает все! Час назад я отправила ей телеграмму. Объяснила!
— Что объяснила?
— Все!
Опустив потяжелевшую голову, Смолин молчал, безучастно прислушиваясь к странному шуму этого странного, нелепого мира.
— Напрасно отправила, — произнес устало и сам не узнал своего голоса. — Еще одна глупость. У нее есть отец, твой Игорь. Неужели не могла сообразить: а вдруг из-за этой радиограммы сегодня она лишится сразу двух отцов — и названого и настоящего?
Он не поднимал головы, стараясь избежать ее взгляда. Он не хотел видеть ее лицо в эти минуты.