Двое в океане
Шрифт:
Смолину завтрак Клава принесла последним, щедро наложив на тарелку целую груду коротких консервированных немецких сосисок.
— Куда так много?
Она слабо махнула рукой:
— Ешьте! Все равно нехорошо.
Веки у нее припухли от бессонницы или от слез.
— Почему нехорошо?
— Знаю почему! Знаю, — горячо зашептала она. — Вы думаете, капитан обрядился в форму из-за юбилея академика? Ему до лампочки всякие юбилеи. Капитану сейчас положено по полной форме. — Она оглянулась на капитанский стол, за которым, кроме
Пальцы ее судорожно сжали схваченную на столе салфетку:
— Сказал мне сегодня, я, мол, с тобой, подружка, до конца. Так и сказал — «подружка»! Впервые. А что до конца? Он же на плоту. А плавает как колун. Я ему: «Как же ты в море уцелеешь? Утопнешь ведь!» А он смеется: «Мне, подружка, как комиссару категорически запрещено тонуть. Я за людей отвечаю…»
Она выпустила из пальцев мятую салфетку, задумчиво разгладила ладошкой на столе.
— А ведь у него двое сыновей-подростков… Ему и вправду тонуть нельзя.
В кают-компанию вдруг торопливо вошел Чайкин, с озабоченным видом направился к Смолину. Присел рядом, даже не взглянув на Клаву, глотая слова, быстро заговорил.
— Понимаете… Я только что был на мостике. Оказывается, два часа назад мы получили штормовое предупреждение. Циклон идет на нас. Сильный. И он уже недалеко…
Смолин обернулся к Клаве и встретился с ее грустными глазами — она уже знала о новой беде и как морячка отлично понимала, что это значило. Недаром капитан обрядился в парадное.
Глава двадцать вторая
ПРЯМО ПО КУРСУ — РИФЫ
Спасательные жилеты пугали взгляд тревожным оранжевым цветом, они лежали на полу, на столах, качка усиливалась, и жилеты, оказавшись без присмотра, как гигантские крабы, ползали между ногами людей по линолеуму. Ветер срывал с гребней волн шипящие клочья пены, слепил ею иллюминаторы, бросал пену на палубы, загоняя ее в щели отсеков, клочья пены растекались по дереву и металлу серой слизью, будто выброшенные на сушу медузы.
Море не бывает без непогоды, но в этот час набирающий силу шторм казался вовсе не таким, как все другие, пережитые раньше. Он пришел внезапно, хотя все знали, что может явиться в любой момент, в душе готовились к нему и все же в него не верили, полагая, что в последний миг отвернет в сторону…
Люди с тоскливым вниманием поглядывали на замутненные иллюминаторы.
Что за этими свинцовыми гребнями волн? Может быть, край их жизни, последняя буря в череде многих, многих пережитых штормов и непогод, которые все-таки неизменно приводили к штилю, отдохновению, покою, ведь после ночи всегда наступает день. Но в этот час за гребнями волн уже не грезился штиль, кроткий блеск солнца на водной глади, белые чайки над морем, не грезилось ничего, кроме торчащих из бушующего океана клыков скал, стен брызг перед ними и встающего за скалами ледяного мрака. И все-таки никто не впадал в отчаянье, потому что таков человек, он надеется до последнего вздоха. Ведь надежда умирает последней.
Интерес к метеолаборатории пропал, Алина Азан от шторма их не уберегла. Теперь все надежды возлагались на то, что творилось в недрах судна, в пропахшем маслом и соляркой огромном отсеке, вместившем в себе две еще недавно столь могучие, а ныне гнетуще бессильные стальные громады судовых двигателей. Работали в отсеке вторые сутки без передыху.
Судно несло на рифы.
Ирина сидела на диване и на коленях держала застегнутую на «молнию» туго набитую дорожную сумку. На полу у ее ног лежал спасательный жилет. Когда Смолин вошел, она не шелохнулась.
— Тришка…
— Костя! Неужели это все? Неужели вот так… Совсем неожиданно… Совсем нелепо… И почему? В чем мы провинились? За что нас так? — Она поднялась и сделала шаг к нему.
Стояла перед ним покорная, с безвольно опущенными руками, словно ждала его команды, как действовать дальше.
— Тришка, милая, я с тобой! — сказал он. — Ты ничего не бойся… Хочешь, я…
В дверь осторожно постучали. Они не ответили. Прошла минута, и дверь тихонько приоткрылась, за ней показался Солюс. Старик растерялся, поняв, что явился некстати.
— Ради бога, простите! Я вот к вам, Ирина Васильевна. Хотел… — Он замялся, окончательно теряясь перед смятенным лицом стоящей перед ним женщины. Ирина поспешила ему на помощь:
— Слушаю вас, Орест Викентьевич. Пожалуйста!
— Видите ли… — Солюс приподнял завернутую в полиэтилен папку, которую держал в руках. — Взял на себя смелость просить вас… Это рукопись моей книги. О нашем рейсе. И вообще о всей жизни…
Он словно оправдывался:
— Для молодежи написал. Может, молодым пригодится?
Ирина ничего не поняла:
— Но при чем здесь я?
— Вы надежный человек, Ирина Васильевна. Я вам верю. Очень верю! — Смолину показалось, что дряблые щеки старика с тонкой пергаментной кожей покрылись румянцем. — Положите ее в свою сумку. Вы же, как женщина, будете в шлюпке.
— Но и вы, Орест Викентьевич, я полагаю, тоже в шлюпке, — заметил Смолин.
Старик медленно покачал головой.
— Не знаю, не знаю… — Он снова поднял глаза на Ирину. — Лучше, если все это будет у вас!
Снова резко качнуло, и Солюс, чтобы не упасть, бессильно опустился на диван, виновато усмехнулся.
— Видите? Куда мне! Ведь сегодня пошел девятый десяток…
— Конечно, я возьму, Орест Викентьевич, — поспешила заверить Ирина, — какой тут разговор! Не сомневайтесь. Если останусь жива…
Он ободряюще улыбнулся:
— Останетесь, милая, останетесь! Я убежден, что ничего не случится, но на всякий случай… — Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда небольшой конверт. — Я что-то хочу вам показать, Ирина…