Двое в океане
Шрифт:
— Общие разговоры о том, что мир — это хорошо, о война — плохо, не способствуют взаимопониманию, — отрезал Смолин. — Они ведут к тому, что мы друг другу надоедаем до чертиков с тертыми, как подошва, истинами. Разрядку можно создавать только делом, конкретным делом. Вот прийти бы нам в Афинский университет, положить им на стол перфоленты ЭВМ после прохождения Карионской впадины и сказать: смотрите, господа хорошие, что мы открыли своим новым уникальным аппаратом. Берите, пользуйтесь, развивайте, в свою очередь, эту идею дальше, мировая наука единое целое для всего человечества.
Он
— Нас, ученых, по-настоящему могут объединять перфокарты ЭВМ, а не значочки с изображением голубка мира, которые вы собираетесь подарить своим зарубежным коллегам.
Разгорающийся спор утихомирил Золотцев.
— Товарищи! Зачем столько эмоций! Вы же прекрасно знаете, что решить этот вопрос может только Москва. Чтобы вы потом меня не упрекали, я немедленно отправляю радиограмму в Москву. Как они скажут, так и будет. — Он обратил лицо к Крепышину. — Эдуард Алексеевич, составьте, пожалуйста, подходящий текст.
Можно себе представить, какой «подходящий» текст составит Крепышин, который спит и видит очутиться в Афинах, чтобы добавить к своей коллекции еще и престижный Акрополь! От характера текста радиограммы немало зависит. Одно лишнее слово может решить все дело.
— Позвольте, Всеволод Аполлонович, составить этот текст мне, — предложил Смолин.
— Лады! — вяло согласился Золотцев. — Составляйте! Только, я уверен, дело это безнадежное.
— Почему безнадежное? — вдруг медленно, словно бы в раздумье, произнес до того молчавший Чуваев. — Лично я так не думаю. Больше того, я готов, так сказать, способствовать. Если обеспечат мне быструю связь с Москвой по радиотелефону, попробую договориться с кем нужно. Речь-то всего о трех днях!
Когда Чуваев шел в радиорубку, вся его хорошо сбивая коренастая фигура, уверенно откинутая назад красивая голова свидетельствовали о том, что он, Чуваев, может сделать то, что непосильно даже начальнику экспедиции, даже директору московского института, что зла он не помнит и готов прийти на помощь коллеге, раз у коллеги дело стоящее, и что он, несмотря на досужие разговоры некоторых, настоящий ученый, способный встать на защиту интересов подлинной науки.
К вечеру стало известно, что Москва продлила рейс «Онеги» на три дня.
Глава двадцать первая
ДЕНЬ, КАК ВЕЧНОСТЬ
Мосин нерешительно потоптался у входа в лабораторию, осторожно приоткрыл дверь.
— Просьба есть, Андрей Евгеньевич… — Он впервые обратился к Чайкину по отчеству. — Дельце небольшое… Знаю, как вы заняты, ко видите ли… Во вторник будет важное событие, восемьдесят лет академику. Нам бы дружеский шарж для стенгазеты…
Говоря все это, помполит смотрел не на Чайкина, а на Смолина, полагая, что все зависит от него.
Смолин молчал, так же как и Чайкин.
Мосин устало опустился на стул и, понизив голос, будто кто-то мог их подслушать, продолжил:
— Ладно! Так и быть, скажу! Только вам, доверительно. Завтра академику наверняка дадут звездочку. Есть сведения, ясно? Завтра надо ловить Московское радио!
— А за что? — спросил Чайкин.
Мосин коротко рассмеялся:
— За что, спрашиваете? Думаете, он только в рыбьих мозгах ковыряется? Вы даже не знаете, какой это человек! В свое время его специально посылали в океан на научном судне в то место, где американцы стали захоранивать на дне радиоактивные отходы. Именно он, академик Солюс, возглавлял специальную экспедицию наших биологов. И они доказали, что такие захоронения смертельно опасны для животного мира океана. А потом Советский Союз представил аргументированный доклад в ООН. И там вняли нашим доводам.
Помполит торжествующе оглядел своих собеседников:
— Теперь вам ясно, какой это человек? Государственного калибра! Ему тогда за это даже орден Ленина дали. Только о его роли в том деле не распространялись…
— Почему? — удивился Смолин. — Наоборот, как раз надо было распространяться! И по всему миру! Раз такая важная для человечества акция!
Выразительно поджав губы, Мосин долгой паузой подчеркнул значительность своего ответа:
— Так уж было решено, уважаемый Константин Юрьевич. И решили не на нашем с вами уровне, а куда повыше! А там знают, что делать!
И снова Смолин восхитился академиком. Вот, оказывается, кто такой Солюс! Чудаковатый старец, у которого все в прошлом, как думают некоторые на «Онеге». Вот какое у него прошлое! Какие категории научного мышления — планетарные! А еще утверждал, что далек от политики!
— Как раз обо всем этом и в вашу юбилейную газету!
Помполит снисходительно улыбнулся:
— У вы! Не положено! Указаний соответствующих не поступало. Перед отходом в рейс мне все это в горкоме, так сказать, для служебного пользования сообщили. И я вам тоже сугубо конфиденциально. И только потому, что газету надо срочно выпускать. Надеюсь, понимаете меня?
На этот раз он посмотрел уже на Чайкина.
— Понимаю… — закивал тот и в волнении подвигал кадыком. Чайкину было приятно оказанное доверие: приобщили к государственному секрету!
— Раз так, брошу все остальное, а это сделаю! Обещаю!
Такая милая женщина Алина Азан вдруг прослыла на «Онеге» злым демоном. Чуваеву перед спуском его аппарата испортила настроение, теперь вот им — Чайкину и Смолину. На подходе к Карионской гряде метеолаборатория получила по радио факсимильную карту, на которой неровные кольца изобар свидетельствовали о том, что вероятен циклон. И глубокий. Но пока не ясно, в какую сторону устремится.
Алина неторопливо, как бы нехотя, расстелила каргу перед Смолиным и Чайкиным, и ее светлые холодноватые глаза потемнели в печали, словно именно она была виновата в столь нелепом в такой момент капризе погоды.
Пришел Кулагин, уперевшись в край стола крупными, покрытыми рыжеватой шерсткой руками, молча склонился над картой, помурлыкал себе под нос в задумчивости, прокашлялся, словно готовился вынести окончательный приговор. Все смотрели на него и с тревогой и с надеждой, будто он мог что-то изменить в этом зловещем порядке колец и линий на карте.