Двое в океане
Шрифт:
— Опаздываете на завтрак, — заметил Смолин. — Селедка вас ждет не дождется.
— Делом занимался! — сообщил Солюс с гордостью. — Я теперь медбратом работаю.
Оказалось, что судовой врач Мамина в последние дни не покидает койки, обязанности выполнять не может. А кто же может? Смог старый академик, он биолог, но еще до революции окончил в Петербурге Военно-медицинскую академию, правда, никогда не практиковал как врач. Но как быть, если на борту нет другого человека, кто был бы ближе к медицине, чем академик Солюс. А ведь он когда-то произносил клятву Гиппократа: не отвернуться от страждущего. Кто ногу зашиб, кто плечо вывихнул, кого
— А знаете, кто мне помогает? А? — он хитро прищурился. — Ну догадайтесь!
Смолин догадался сразу, но сделал вид, что озадачен вопросом.
— Ирина Васильевна! — торжествующе сообщил Солюс. — Я ей позвонил, и она немедленно пришла. Сказала, что качки не боится и готова помочь. Прекрасно исполняла обязанности медсестры. Прекрасно! Душа у нее милосердная.
Он лукаво взглянул на Смолина:
— Но это вы, должно быть, и сами знаете.
Он приосанился и добавил:
— Должен вам сообщить, что мы отлично сработались с Ириной Васильевной.
Неистребимый жизнелюб этот старик, отмеченный природой среди других ему подобных величием своей простоты.
— Капитану стало хуже. Уколы делали ему.
— А вдруг кому понадобится срочная операция? — спросил Смолин.
— Буду оперировать. А как же иначе, если другого выхода не останется?
— Можно я вас провожу? Сильно валяет. Как бы не оступиться.
Солюс обиделся:
— Нет уж! — ответил подчеркнуто сухо. — У меня своих сил достаточно. Вполне!
Хрипнул репродуктор на стене, раздался бойкий со смешинкой голос Моряткина:
— Внимание! Внимание! Судовая радиостанция начинает лирический концерт «Любимые мелодии», составленный по заявкам тружеников «Онеги».
Конечно, никаких заявок «тружеников» не было и в помине. Это все выдумки Моряткина. День выдался тяжелый, всем было тоскливо, вот радист и решил поднять настроение людей. Первым шел «заказ» Бунича — ария из «Евгения Онегина». Смолин улыбнулся. Все ясно: капитан носил прозвище Евгений Онегин по названию своего судна. Кулагин, оказывается, пожелал услышать старинный романс «На заре ты ее не буди». Намек ясен каждому — вахта старпома с четырех ночи до восьми утра, ровно в семь ноль-ноль его голос «неукоснительно» будит обитателей «Онеги», а кому охота вставать в такую рань, особенно если штормит. Для Мосина исполнялась песня Высоцкого, подобранная как раз к обстановке:
…Будто наш научный лайнер В треугольнике погряз…Тут уж Моряткин переборщил: лежащему пластом помполиту вряд ли кстати будет услышать, что «нам бермуторно на сердце и бермудно на душе».
«Заказ» Доброхотовой тоже с ехидным намеком: романс «Не пробуждай воспоминаний». Но зато как, наверное, польщен Крепышин, услышав арию герцога из «Риголетто», ведь он всеми силами стремится прослыть этаким неотразимым ловеласом. Посмеется и Клифф Марч, когда ему переведут слова, оказывается, любимой им русской народной песни «Живет моя отрада в высоком терему», — метеолаборатория находится на самой верхней палубе.
— …По особой, настоятельной просьбе доктора наук Смолина передаем его любимую песню «Изабэль» французского композитора Шарля Азнавура.
Смолин чуть не подскочил на койке. Вот плут! Это называется — в чужом пиру похмелье! Видите ли, не хочется Моряткину страдать в одиночку, пусть все делят с ним его душевные терзания.
…Любовь проникла в меня, Впиталась в мою кожу С такой силой, Что у меня нет больше ни покоя, ни отдыха… Изабэль! Изабэль! Изабэль!..Впрочем, Моряткин угадал: для Смолина эта песня — воспоминание о беспокойных и радостных днях с Тришкой, они любили слушать ее вдвоем, а потом, когда расстались, печальная мелодия «Изабэли» всегда больно напоминала Смолину об утраченном.
…Я был бы счастлив ласкать даже твою тень, Если бы ты только решилась Отдать мне свою судьбу навсегда… Изабэль! Изабэль! Изабэль! Любовь моя!Жалобно позвякивали на полке стаканы, где-то над потолком, на палубе бака при каждом крене звенела неведомая железяка, стук машины под полом хотя и был, как всегда, невозмутимо монотонным, но в нем чудилось напряжение и усталость… И еще шумел за бортом океан. За весь рейс он никогда так не шумел, как сейчас.
Смолин проснулся от того, что кто-то постучал в дверь. Он вскочил, дернул ручку и в дверном проеме увидел Ирину. Лицо ее казалось сморщенным, как от боли.
— Мне страшно, — она еле шевелила губами. — Можно побуду у тебя?
Он схватил ее за руки, потому что судно снова повалило на борт, и оба они еле удержались на ногах. Пальцы Ирины были ледяными.
Смолин подвел ее к койке, бережно уложил, почувствовав, как под его рукой вздрагивает покорное женское плечо.
— Лежи и ничего не бойся. Все будет в порядке.
— Ага! — слабо отозвалась она, не отрывая головы от подушки.
Он молча постоял возле койки, подошел к письменному столу, включил настольную лампу.
— Я поработаю немного… Не помешаю?
Он всегда спрашивал это, когда они жили под одной крышей. Он любил работать ночами.
Ирина не отозвалась.
Над письменным столом на стене был прикреплен ее портрет, нарисованный Чайкиным для стенгазеты. Смолин осторожно, чтобы не повредить, отлепил его от стены, свернул в трубочку, сунул в стол. Оглянулся на Ирину: не заметила ли? В полумраке лица ее не было видно.
Качка была прежней, но Смолин с удивлением почувствовал, что пропало недавнее тошнотворное состояние, когда поглядываешь на раковину умывальника как на прибежище надежды. Больше того, он даже смог работать с калькулятором и сделать кое-какие расчеты. Но все это происходило подсознательно, скорее автоматически. Он то и дело косился в сторону койки, осязая взглядом очертания ее тела под одеялом.
Наверно, Ирина заснула — ему казалось, что сквозь грохот шторма он слышит ее ровное дыхание. Тогда он погасил свет и прилег на диван, диван был короток, пришлось свернуться, как креветка. Но удержаться во время качки на диване, который не имеет защитного барьера, оказалось невозможным. Он снял с дивана поролоновые подушки, положил на пол и лег на них. Только задремал — железяка над потолком оторвалась и с грохотом запрыгала по стальной поверхности палубы, соскальзывая к другому борту. Грохот разбудил Ирину, она тихонько застонала, зашевелилась на койке, позвала: