Дворец наслаждений

Гейдж Паулина

— Начинайте, — приказал распорядителю Рамзес.

Распорядитель повернулся ко мне.

— Госпожа Ту, встаньте и скажите, в чем вы обвиняете этих людей.

Сколько лет мечтала я об этом моменте! Там, в храме Вепвавета, с тряпкой в руке, стоя на коленях и отмывая каменные плиты, я представляла себе, как все это будет происходить. Я мечтала об этом, работая в своем крошечном садике за хижиной, когда сидела на корточках и вырывала сорняки. Я думала, что будет так: я вхожу в спальню Гуи, сжимая в руке нож; я обольщаю Паиса, а потом перерезаю ему, спящему, горло; я хватаю Гунро за волосы и валю ее на пол, а она визжит и царапается.

Позднее, когда я немного успокоилась, эти сцены приобрели более реалистичный характер: я стою перед фараоном в зале, где полно каких-то людей, и рассказываю историю собственного обольщения и хладнокровного заговора.

В действительности же все оказалось еще прозаичнее, и все же мой час настал. Пришло время мщения. Я встала, поклонилась царевичу, склонила голову перед распорядителем и повернулась к судьям. И начала так:

— Мой отец был наемником…

Я говорила долго. Несколько раз мне приходилось прерывать свой рассказ, чтобы выпить воды или справиться с душившими меня переживаниями. Я не видела ничего вокруг себя, только какие-то расплывчатые тени — царевич, не сводивший с меня глаз, распорядитель, зрители в зале. Я забыла обо всем, даже о Камене. Постепенно моя речь оживала — или это сама жизнь вливалась в мои слова? Передо мной возникали образы, ясные и четкие, исполненные злобы или радости, страха или удивления, отчаяния или гордости. Снова сидела я в пустыне рядом с Паари и кричала, чтобы боги услышали о моем крахе. Снова стояла я в темной каюте Гуи, слушая, как плещется Нил, и умирала от страха. Я вспомнила, как впервые увидала Харширу, когда наша ладья прибыла в Пи-Рамзес.

Потом я стала рассказывать о годах своей учебы, сначала под руководством Кахи, а потом самого Гуи, который готовил меня для гарема, постепенно направляя мое детское воображение в русло ненависти к царю и правительству, что в конечном итоге привело к попытке убийства Рамзеса. Я ничего не скрывала и не пыталась себя выгородить; я честно рассказывала о том, как натаскивали меня, словно охотничью собаку, как превратили в послушное орудие, ценный живой инструмент.

Я расплакалась только один раз, когда описывала, как получила от Гуи мышьяк, смешанный с массажным маслом, и передала его Хентмире, новой фаворитке царя. Я не пыталась сдерживать слезы. Они тоже были частью моего наказания, это публичное искупление вины, последнее действие, за которым должно было следовать исцеление. Я знала, что Хентмира, скорее всего, умрет. Тогда я уверяла себя, что судьба находится в ее собственных руках, будет она делать массаж фараону или нет, но сейчас я ненавидела себя за это. Тогда я не помнила себя от ненависти и страха, но потом, после долгих лет изгнания, стала глубоко сожалеть о своей жестокости, лишившей молодую женщину всяких надежд на исполнение ее мечтаний.

Я не стала рассказывать о своем аресте и приговоре. Это не имело отношения к преступлению. Судьи знали, что тогда лгали все — от самого Великого Прорицателя до последнего раба на кухне; я должна была умереть. Не стала я рассказывать и о своей сделке с царевичем, когда в обмен на милость отца он пообещал мне корону. Это было нашим с ним делом. Возможно, царевич даже забыл об этом. Наконец мой рассказ подошел к концу. Я поведала о заговоре все. Моя роль была сыграна.

Снова объявили перерыв, и мы снова вышли в сад. Я с удивлением увидела, что солнце уже клонилось к закату и вода в фонтане окрасилась в красный цвет. Было прохладно, в воздухе плавал аромат каких-то цветов. Внезапно я почувствовала сильнейший голод, поэтому плотно поела и выпила вина. Все было позади, почти все. Завтра я смогу начать новую жизнь.

Когда мы вернулись в тронный зал, там уже горели светильники. Наши слуги с опахалами ушли. Судьи с усталым видом заняли свои места. Обвиняемые также выглядели усталыми. Это был трудный день для всех. Только царевич и распорядитель казались совершенно бодрыми. Они о чем-то посовещались, после чего распорядитель подошел к своему столу и обратился к Камену:

— Царский сын Пентауру, известный как офицер Камен, встаньте и приступите к обвинениям.

Итак, теперь Камен, поклонившись царевичу и распорядителю, начал свой рассказ звучным и твердым голосом. Я внимательно слушала, как он рассказывал о нашей первой встрече, о том, как согласился помочь мне, еще не зная, что я его мать. Он рассказал, как отнес мой ящичек генералу Паису и как вскоре после этого был послан в Асват, чтобы якобы арестовать меня; как начали расти его подозрения в отношении человека, который плыл вместе с ним на юг. Потом рассказал, как убил наемника и закопал его в моей хижине.

«Это мой сын, — с гордостью и удивлением думала я. — Этот умный, способный, честный молодой человек — моя плоть и кровь. Кто мог бы подумать, что боги сделают мне такой подарок?» Как я была благодарна Мену, который сидел рядом с Каменом, опустив голову и внимательно слушая сына. Он был ему хорошим отцом, а Шесира — хорошей матерью, которая растила его разумно и строго, чего никогда бы не было, останься он в гареме. Камен научился полагаться только на самого себя, научился скромности и самодисциплине, которой мне самой до сих пор не хватало, и тогда я поняла, что, если бы его воспитывала я, молодая и эгоистичная девчонка, он не был бы таким.

Стоило мне закрыть глаза, и в речи Камена я могла уловить те же повелительные нотки, что были в голосе его родного отца, и я уверена, что весь зал заметил физическое сходство между сидящим на троне царевичем и его сводным братом, стоящим перед помостом. В жилах Камена текла кровь бога. Если бы царь подписал брачный контракт, о чем я молила его в приступе отчаяния, когда страх остаться в гареме навечно вынудил меня унижаться в присутствии его министров, тогда мой сын получил бы все привилегии и богатства, полагающиеся царевичу. Его даже могли бы назвать Гор-в-гнезде, наследник. И тут я решительно отогнала от себя эти мысли, растаявшие, словно дым. «Ты действительно неблагодарная и жадная женщина, Ту, — упрекнула я себя. — Ну когда ты перестанешь желать все на свете?»

Глава четырнадцатая

Когда Камен закончил свой рассказ и сел, улыбнувшись мне и что-то тихо шепнув приемному отцу, поднялись Мен и Несиамун и, поведали свою историю. Она была коротка, и когда закончилась, в зале наступила тишина. Мен тайком потянулся и зевнул, судьи начали перешептываться. Но вот встал Распорядитель протокола.

— Показания были выслушаны, — сказал он. — Наступило время оглашения приговора. Сейчас будет говорить повелитель.

Рамзес наклонился вперед.

— Встань, Паис, — сказал он.

Паис вскинул голову. На мгновение в его глазах вспыхнуло удивление. Согласно протоколу сейчас должны были выступать судьи — подниматься один за другим и выносить свой приговор. Рамзес махнул рукой в сторону сидящих перед ним людей.

— Взгляни на них, генерал, — приказал он. — Что ты видишь?

Паис кашлянул. Он стоял, как воин, — широко расставив ноги, заложив руки за спину, но, услышав вопрос царевича, переменил позу.

— Я вижу своих судей, владыка, — ответил он немного хриплым голосом.

Рамзес мрачно улыбнулся:

— Видишь, вот как? Тебе повезло, генерал. Но я должен тебя разочаровать: глаза тебя обманывают. Хочешь, я скажу, что ты видишь? Мне это доставит огромное удовольствие. Или ты станешь утверждать, что я нахожусь во власти миража, а с твоим зрением все в порядке? Так?

Зал насторожился. Все затаили дыхание, ожидая, что будет дальше. Я недоуменно переводила взгляд с царевича на судей и Паиса. Что происходит? Пальцы Паиса вцепились в его драгоценный пояс. Генерал стал очень бледен.