Шрифт:
Annotation
Яньшин Леонид Витальевич
Яньшин Леонид Витальевич
Двойная игра
ДВОЙНАЯ ИГРА
1
"Я художник, я так вижу" - сказал он.
Я с самого начала знал, что всё так и будет. Конечно, ты мне не поверишь; скажешь, так просто не бывает, чтобы всё было известно наперёд. И что, в конце концов, я бы (окончательно) рехнулся со скуки, потерял интерес к жизни, устроился на работу каким-нибудь портье или водителем автобуса, но никогда бы не стал доигрывать эту партию. Конечно же, ты это скажешь. Но это ничего не меняет - я всё знал
– Начните.
Я сплю со светом. Вот так. Сказал сразу и без лишних вздохов. Но от этого никуда не деться, и более того, я не вижу ни одного повода, чтобы это скрывать. Не подумай, я не боюсь темноты. Просто - я сплю с этим светом, и всё. С таким же успехом я мог бы трахаться с тем светом, однако это меня не вставляет. Слишком уж знакомые ощущения на мой взгляд, и если быть совсем честным, то и не только на мой... Так или иначе, но с этого всё и началось - когда мне как-то раз пришло в голову, что спать в полной темноте равноценно концу света. Наш бедный свет! Сколько по нему носится всяких мудаков! И как он только это терпит? Вот я бы на его месте в эти игры играть не стал. Ну конечно, но он всех нас любит безусловной любовью. Хотя, что это за безусловная любовь такая, я признаюсь тебе, раньше и не задумывался. И неудивительно - на то у меня совершенно не было подходящего повода. Впрочем, тебе возможно не совсем понятно, о чём таком я тут, усевшись прямо на асфальте, пытаюсь сказать. Если ты присядешь рядышком со мною, мы окажемся в одной лодке, ведь я тоже не до конца понимаю, что несу... Но так, по крайней мере, есть хоть какая-то опора. А для того, чтобы мы оба хоть что-то поняли в этой истории, вероятно, придётся начать всё с самого начала.
* * *
Итак, всё началось (кстати говоря, очень любопытно любому автору застрять именно на фразе "Итак, всё началось...") одним апрельским утром, когда меня поднял с кровати жалобный вопль дверного звонка. За дверью меня нетерпеливо дожидался генерал. Ну как генерал. Вообще-то, он уже бог знает сколько лет отставной, и давным-давно заделался искусствоведом, ценителем прекрасного, критиком, нелегальным торговцем и безотказным спасательным кругом в тех ситуациях, когда кому-то приспичит нажать на красную кнопку. К слову сказать, красной кнопкой он тоже заделался - тут явно давало о себе знать его бравое прошлое. Сейчас, в отличие от меня, он был бодр и весел, и крайне эффектно смотрелся в утренних лучах апрельского солнца, каким-то чудом пробивающихся сквозь никогда не мытые подъездные окна.
– Подъём, скотина, ты всё пропустишь!
– Улыбаясь до ушей, на весь подъезд пробасил он (я уже говорил, что он подрабатывает красной кнопкой?).
– А что, без меня командование не разберётся, в какую сторону наносить главный удар?
– Отчаянно зевая, я пропустил своего бравого друга в прихожую, прикрыл дверь и, протирая глаза, побрёл за ним на кухню.
– Дурак!
– Не заботясь о снижении обертонов, заявил он, усаживаясь за неустойчивый кухонный столик, - время железного оружия давно прошло! В каком веке ты вообще живёшь?
– Может быть в том, где безработные имеют право как следует выспаться по утрам?
Хотя я уже понял, что как раз таки это право реализовать мне сегодня не светит. А потому я сполоснул лицо холодной водой прямо из раковины и принялся одновременно готовить сразу два напитка - утренний кофе для себя и чай для генерала. Все генералы пью только чай. Это если по утрам. И это если не спирт. Кое-как разобравшись с горячими напитками и аккуратно поместив их на трёхногий кухонный стол (он у меня дизайнерской работы, после того, как генерал мне его сломал по пьянке), я уселся напротив этого лучезарного катаклизма и с обреченным видом изготовился его слушать.
– Вообще, тебе так повезло, что у тебя, такого придурка, есть я! Ну кто же тебя ещё выведет в свет, скажи мне? Да ты не благодари, ещё успеешь. Я надеюсь, у тебя найдётся что-нибудь приличное на себе надеть?
Я неопределённо повёл головой, а генерал продолжал:
– Сегодня мы идём на выставку! Да-да, тебе уже давно пора побывать в культурном обществе, а тут такой повод. Ты рад?
Ну как сказать... На самом деле, мне было всё равно. Я действительно, никогда не рвался на все эти культурные слёты, бенефисы и концерты. С другой стороны, генерал обожал кого-то удивлять, как он сам считал, делать людей счастливыми, и мне совсем не хотелось его разочаровывать - всё-таки, он был у нас такой один: отставной генерал от инфантерии, практически ожившая легенда, воспитавшая немало спорных качеств в окружающих, и сына Зевса.
– Ещё бы! А когда отправляемся?
– Да прямо сейчас. Только чай допью. А ты за это время марш приводить себя в порядок!
Конечно, я даже не стал показывать ему на свою всё ещё полную чашку кофе. Вместо этого просто сделал большой глоток, обжог язык и пошёл собираться. Перед подъездом нас дожидался припаркованный студебекер - все свои поездки генерал совершал исключительно на нём. По пути, лихо крутя баранку (при этом практически не смотря на дорогу), генерал предоставил мне отчёт о предстоящем мероприятии. Оказывается, мы ехали на открытие выставки молодого и никому неизвестного живописца в художественную галерею. Сам генерал, ясно дело, уже успел познакомиться с юным дарованием, и насколько я понял, собственно и организовать эту самую грешную выставку. Впрочем, это было написано на его лице, раскрывать же все карты он пока явно не собирался - делал загадочное лицо, смотрел по сторонам (куда угодно, только не на дорогу) и молчал. Генерал у нас - тот ещё ребёнок. У меня весьма правдоподобно получилось изобразить заинтересованность и нетерпение поскорее оказаться на выставке.
* * *
Практически не повредив клумбу с цветами, мы благополучно припарковались перед галереей. Внутри было уже битком, что меня, надо сказать, совершенно не удивило... Плотная завеса публики, крушащая пустоту на чём свет стоит, очень эффективно загораживала собой произведения искусства, развешанные по стенам галереи. Это очень напоминало какой-то базар эпохи возрождения. Ну, или какой-нибудь ещё, признаться, я не сильно разбираюсь в этих эпохах. В любом случае, какое-то время мне казалось, что я оказался на несколько странном (говорю же, я редко хожу по выставкам), но в целом, культурном мероприятии. Иллюзия эта улетучилась в тот самый момент, когда мне, наконец, удалось протиснуться поближе к картинам и разглядеть их. Мой милый друг, признаться, я несколько опешил. "Что за?.." - примерно такой и была моя грандиозно выраженная реакция на эту чудовищную размазню. Всё в ней угадывалось, и всё в то же время не имело места. Конечно, я, как человек, не имеющий художественного образования, вряд ли мог авторитетно обозвать "это" худшим из того, что когда-либо видел, абсолютно бездарным переводом краски - скорее, талант художника ощутимо прослеживался на полотнах, в идиллитически изображенных деталях, в каких-то совершенно безумно, но исключительно правильно подобранных цветах и формах. Скорее, меня поразило другое: всё это шло в какой-то невозмутимо конкретный разрез с реальностью.
Первым мне удалось рассмотреть полотно, где была изображена смутно знакомая ночная комната, а в ней прямо под узким окном, в лучах уличного фонаря, ночевала кровать. В кровати спал человек. Свет не достигал его головы, он видел лишь измятые простыни, узорную спинку кровати и тонкую жёлтую полоску паркетного пола, уходящую к противоположной стене. За ним, в синеватой глубине "несвета" на совсем уж чёрном фоне виднелся ночной столик, с какой-то незажженной лампой на нём. Но тут был кто-то ещё. Тот, кого я сперва принял за плотные шторы, сдвинутые в темноту от окна. Тот, кто уже было склонился над столиком и тянулся к лампе, намереваясь взять её в руки чтобы зажечь. В этот самый момент и была написана эта картина. Я не знаю, как долго этому непонятному существу, первое мгновение взгляда состоявшему из штор, пришлось быть неподвижным, смирно застывшим в одной позе (или, вернее сказать, эпохе?), пока его писал художник. Наверное, долго, ведь было видно, как ворочается спящий человек, как будто бы его фотографировали на длинной выдержке, как смазаны неясные черты его лица и как менялась поза его спящего тела. И тут я вспомнил: я засыпал вчера по обыкновению, потушив весь свет в доме, а когда проснулся утром от звонка в дверь, на тумбочке у кровати была зажжена лампа. Да, я даже выключил её уже позже, когда искал по комнате приличную одежду, собираясь на выставку (просто машинально щёлкнул выключателем, а что здесь такого?). Но я его не включал. Таким образом (лично для меня), с этой картиной было покончено - я просто не смог продолжать на неё смотреть.
Я убедил себя не задумываться об этом и прошёл к следующей картине, напротив которой пожилая леди что-то обронила на пол. Всё очень хорошо. По полотну метались красные ручищи, массивные и грозные, огромные красные ручищи. В этих руках имелись цепи и какие-то предметы ещё, чьё назначение мне было непонятно. Они ревностно заполнили собой весь периметр картины, твёрдо устремляясь в её центр, где ими (или всё-таки кистью художника?) была властно и по-хозяйски схвачена врасплох чья-то улыбка. Эта картина была написана моментально, всего в нескольких штрихах. Очевидный и невероятный пример художественной скорописи. Улыбка не успела сойти с лица, задрожать, разогнаться и взлететь (сдуться ветром она тоже не успела). Она до этого смотрела куда-то за полотно, очевидно на выставку или мастерскую, где её писал художник, она была <улыбкой>, то есть сама собой, и думала, вероятно, о чём-то крайне своём, где, кажется, ещё за миг до этого все люди были восторженными детьми, держались за руки, и было тепло как на юге, и кто-то о чём-то гадал, и кто-то кого-то любил, пока не пришёл с другой стороны полотна художник и всё это забрал себе. Цветы жизни, лепестки и пыльца. Горы пыльцы, море из лепестков, улетающих в воздух от восторга от прикосновений, север. Поцелует или нет?