Двойная жизнь
Шрифт:
Иногда, правда, капризная здешняя природа все-таки баловала. Посреди нескончаемого, выматывающего душу ненастья распахивалось вдруг светлое окошко: свинцово-белесые тяжелые тучи растворялись в небесной синеве, океан переливался бирюзой и аквамарином, а на горизонте, словно нарисованные серебряным карандашом прямо по безмятежной синеве, возникали конусы вулканов. Царившая над всеми Ключевская сопка выглядела совершенной до нереальности. Словно старинный художник из соседней – рукой подать – Японии, обмакнув кисть в серебряную тушь, легко, одним мастерским росчерком начертил над безупречным горизонтом безукоризненно точный иероглиф – загадку для будущих веков. Чтобы каждый, кому выпадет счастье его увидеть, даже не пытался
Впрочем, думал про себя Костя, вряд ли кто из команды сейнера не то что задумывался, а хотя бы обращал внимания на окружающую красоту. Все лишь радовались краткой передышке в череде бесконечной серости, расслаблялись, наслаждаясь возможностью просто так, помимо работы, поболтаться по палубе, потянуться, подышать. Подышать не влажно-ржавыми запахами корабельного нутра, а свежей морской солью. Работа-то и впрямь была каторжная. И народ тут собирался хоть и разношерстый, но с более-менее сходными целями – поймать «длинный рубль» (а платили тут весьма и весьма неплохо) и свалить «на материк». Куда угодно, лишь бы вырваться из вечно серого и вечно пасмурного плена. Удавалось, однако, не всем. Да почти что никому.
Когда сейнер возвращался в Петропавловск-Камчатский – в Питер, как здесь говорили, словно приближая себя к бесконечно далекой, изысканной Северной Пальмире, – ночные огни этого захолустного в общем-то города казались одичавшим «мореманам» роскошным блеском Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айреса, не меньше. Изголодавшая по ярким краскам и звукам душа неумолимо требовала праздника. Праздника, для которого на берегу было приготовлено все. В шикарном «Вулкане» и заведениях рангом помельче гремела музыка, звенел женский смех, зазывно блестели глаза и губы местных красоток, шипя, искрилось шампанское, сверкала в рюмках водка, солидно переливался темным янтарем коньяк в пузатых бокалах. Можно ли было устоять против соблазнов? Ноги, не слушая доводов рассудка, сами несли к дверям манящего (и вполне доступного, что подтверждал шевелящийся в карманах «длинный рубль») рая.
У особо везучих неземное счастье растягивалось на несколько дней, а то и на неделю. Но в большинстве случаев вкусивший райской жизни бедолага уже на следующее утро обнаруживал себя где-нибудь на барачной окраине – когда в гордом и сыром одиночестве придорожной канавы, когда в полутемном подвале посреди компании сомнительных личностей неопределенного пола. Определенным всегда было одно – полное отсутствие как денег, так и каких бы то ни было воспоминаний о том, как и куда они исчезли. Растаяли, испарились. Вода дала – вода взяла, как говорят чукчи и прочие «коренные» северные народы. В «Питере» таких не было, но поговорка ходила.
И все шло по прежнему кругу: ржавый сейнер, океанская болтанка, изредка балующая ясными солнечными «окнами», и рыба. Рыба, рыба и опять рыба. Холодная, скользкая, колючая. Скрежет лебедок, красные, непрерывно ноющие руки – и опять рыба и рыба. А потом – берег, огни, музыка, женский смех, стеклянный звон бокалов. И снова – серая окраина, пульсирующая чугунной болью голова и пустые карманы. Бичи – они везде бичи, пожимали плечами местные, считавшие таких вот «рыбаков» пропащими. Вполне справедливо считавшими. Вырваться из бесконечного круга не удавалось почти никому. Мечтали, клялись, что в последний раз, что – домой или хотя бы просто «на материк», а там начать нормальную жизнь… Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. И еще неизвестно, что ближе к аду – каторга на ржавой посудине посреди бесконечного океана или яркий ресторанный «рай».
В детстве Костя страстно любил карусель – пестрый шатер, под которым весело кружились лошадки, гигантские гуси, даже один сказочный дракон – тянул отца за рукав, упрашивал: еще, пап, еще, ну можно? Однажды –
На петропавловско-камчатской «карусели» Костя прокатился пару раз (ладно еще хватало рассудка успеть перевести часть денег родителям), после чего понял – хватит. Иначе он тоже станет таким же жалким, по сути, не принадлежащим самому себе бичом.
Они как раз сошли на берег и двигались ненатурально веселой толпишкой к «Вулкану». Костя, пообещав догнать приятелей, свернул к почте – отправить перевод родителям. Стоя в скудной очереди, он уже предвкушал «райские радости», не особо обращая внимания на окружающих. Бич, сказал кто-то неподалеку, расшифровывается как «бывший интеллигентный человек».
Костя вздрогнул. Нет, он не желал становиться «бывшим». Отправив перевод и выйдя с почты, он собрал в кулак всю свою силу и свернул не к «Вулкану», где дожидались «соратники», а к аэропорту. Погода, к счастью, была хорошая, «борты» летали. Нет, к родителям он не полетит, решил Седов и неожиданно для себя попросил у полусонной кассирши билет до Челябинска. Там обосновался Володька Матвеев – единственный, кроме родителей, конечно, человек из «прежней» жизни, с которым Костя поддерживал хоть какую-то связь. В редких письмах Володька сообщал, что люди на здешнем металлургическом комбинате нужны, платят хорошо и вообще жить можно.
Жить, конечно, было можно. Костя легко устроился в слесарную мастерскую – одну из многих при огромном комбинате, – задумался, не поступить ли в техникум, а то и (где наша не пропадала, не боги горшки обжигают) замахнуться на вечерний факультет института. Вот только все как-то руки не доходили. Дни текли, неотличимые один от другого, монотонные и… скучноватые. Давно и прочно женатый Володька расхваливал радости семейной жизни, даже знакомил с «холостыми» подругами жены. Но ничего путного из этих попыток так и не выходило, «отношения», едва начавшись, быстро сходили на нет. Симпатичные молодые девчонки предпочитали галантных и веселых кавалеров. Седов, с его замкнутостью, тяжелым взглядом, загрубелыми руками и непрошибаемой молчаливостью, их почти пугал. К измученным же одиночеством и потому согласным на любого «серым мышкам» постарше его самого не очень-то тянуло. Скучно.
Утром – в мастерскую, вечером – «домой», в комнатенку, снимаемую у ворчливой, но добродушной старушки с забавным именем Калистрата Спиридоновна. Можно было бы и общежитие выбить, но Косте за последние годы изрядно осточертело быть «горошиной в стручке». А съемное жилище, хоть и довольно убогое, создавало иллюзию некоторой «самости», отдельности. Собственный дом, как же! Вот только идти в этот «дом» хотелось с каждым вечером все меньше и меньше…
– Рашпиль?! Вот встреча! Здорово! – Радостный оклик откуда-то сбоку заставил резко обернуться.