Двойники
Шрифт:
— Понимаешь, я его включаю, а у него «снег» на дисплее. Как на телевизоре, понимаешь, — стал рассказывать Тимофей. — Беру твой дисплей — тоже «снег». Проверяю на твоем компьютере — нормальный дисплей. Я этого Андриевского с говном смешаю. Я еще вчера подумал — чего это он такой? В глаза не смотрит, Гипоталамус хренов. Убью. Да, так и подумал, — надвое рассеку, мечом, от плеча до жопы, — на ходу сочинял вчерашние впечатления Тимофей.
Данила помрачнел. «Вот тебе и в целости-сохранности. Кто такой этот Д. Н.?» Он, наконец, глянул на дисплей и…
— Это по-твоему «снег»? — удивился Данила. — Иди сюда, друг любезный.
— А, нравится?
— Нет, это не тот снег, иди, говорю.
— Ну?
— Привет, — донеслось от дверей. Это пришел Никита.
— А, Ник, иди не мешкая сюда, освидетельствуй — снег это или не снег.
Никита убедительно вгляделся:
— «Снег».
— Видишь, Тим, какова картинка? Вроде видеоигры.
— Да иди ты!
Тимофей и Никита не замечали того, что видел на дисплее Данила. Так что же такое увидел Данила?
Это был снег. Зима. Снежный мир, мир снега. Посреди прямая как стрела трасса, слева темный, скованный безнадежным холодом неземной лес, справа уходящая за горизонт снежная равнина. По дороге шел человек. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, нелепых зеленых ботинках. Шел медленно, как заведенный. Справа по снежному полю тянулась изогнутая цепочка следов, она как бы подтягивалась за человеком, отчего казалось, что дорога как конвейер скользит под его ногами, а настоящего движения нет.
— Интересно, сколько так может продолжаться? — спросил сам себя Данила. И подумал (или услышал?): «Десять дней».
Никита двинулся к холодильнику:
— Видеоигры сейчас ни к чему. Слышали, вечером заседание Закрытого Ученого Совета?
— А ну вас всех… — Тимофей снова перешел в режим возбуждения. Снова погрузился в густое плетение проводов и отключился от внешнего мира.
Данила всё смотрел на экран.
Трудно представить, тяжело вообразить, но такое случиться тоже может: большая, безбрежная вселенная, единственная, она же весь сущий мир, вдруг оказывается маленьким таким шариком в чем-то надмирном, где много таких вселенных плавает. Бессчетно. Но ты ведь этого видеть не можешь — а видишь! Вот тебе и раз. Тебе страшно. Ты бы убежал, к маменьке, со слезами. Но ведь не убежишь — из вселенной никуда не деться — ты ей принадлежишь, а вне ее — не твое, чуждое, сущее в не-сущем, вечнорождающееся несуществующее в вечносущем нерожденном. Или наоборот. Всё равно страшно.
Как такое можно увидеть? Да никак. А вот лезет же в голову.
Или вот она, Ариадна. Любила. Ты ее, вроде бы, любил. Хорошо вам было. Прогулки под звездами, песни у костра там, в горах. Плеск южного моря. Усеянный галькою пляж. Экзамены, сессии — вместе. Она тебя понимала, ты ее. Но оборвалась пресловутая мифологическая нить. И замуж вышла за другого кренделя. Сказала, мол, он понимает жизнь. Мол, с ним спокойней. Где теперь этот крендель, подающий надежды на безмятежное будущее? Открывает двери в шератоне. Золотые лампасы, лысина под фуражкой. Швейцарит парень помаленьку. Человек на своем месте. Ушла ты, дорогая моя, не потому, что он надежды подавал, а потому что был прям как линейка, в смысле, надежен как компас, предсказуем как древесина. Но ты ведь, душа моя, ты-то умнее его, да и меня в чем-то умней. Сбежала ты, потому что знала, чуяла, что я тебя насквозь проницаю. А я за собой не следил, дурак. Молодость, были молоды и свежи душой. Надо было за собой следить, зачем народ зря распугивать: ты, Данила, всех так насквозь проницаешь. Кто поумней, кто чуткий — рано или поздно испугается. А с дураками тебе самому тошно.
Что попишешь, когда дано тебе это — понимать людей, даже из иных миров. Марк — вот он, как на ладони. Хорохорится, ну и ладно, ничем ведь не поможешь. Глебуардус — тот, конечно, монстр, но слишком из того, из девятнадцатого
Ладно. Вот оно как. Десять дней всего лишь, и два из них, считай, прошло. Кануло. А потом — смерть. Отделение пространства от времени. И не будет больше ни мыслей, ни проблем.
— Да отойди ты в сторону, говорю, — несколько несдержанно и не оборачиваясь сказал Тимофей.
Или вот сюжетец — любовь в параллельных мирах. Он из одного мира, она, соответственно, из другого. Он натурально влюбляется в нее. Но она, увы, холодна с ним. Оно и ясно — на кой он ей, параллельный. Женщины практичны. Она любит юношу из своего мира, из приличной семьи. Натурально — ревность, чувство естественное в сложившихся обстоятельствах. Он умоляет своего двойника поспособствовать, ликвидировать гнусного соперника или как минимум прельстить далекой заморской страной изобильной, с кисельными берегами и винными погребами. Соперник, конечно, моментально прельщается: как-никак из приличной семьи. Она остается и всю свою жизнь хранит ему верность (это уже на совести автора). Нашему же герою того и надобно: он всю свою жизнь любит ее, любуется ею, пишет портреты, и никто ему в этом не препятствует, никакой ревности и недобрых мыслей. Ничего себе любовь. М-да. Но миг прозренья неизбежен! И он, мужчина уже весьма средних лет, но со следами былой молодости, пускает себе пулю в висок. Она до глубины своей непростой души поражена этим отчаянным жестом и роковым исходом, и поэтому тоже кончает с собой посредством яда…
Данила помотал головой, но это помогло не очень. Поток сознания увлекал всё дальше по бурному каменистому руслу. На перекатах болтало и било головой о камни. Был слышен приближающийся гул водопада.
— Всё, баста. Отойди, я его буду прятать. С вашей мистикой… — Тимофей отсоединял провода.
Данила провел пятерней по лицу и осмотрелся. Как будто всё было на месте. Странный поток сознания завершился.
— Мужики, предлагаю как следует пожрать. Вечером будем пьянствовать, у Фрузиллы. Он пригласил. Так что желудок должен быть в тонусе. Кто пойдет в буфет? Ага. Нет желающих. Значит, ты, Ник. На, вот тебе червонец. И не скупись там, сам знаешь.
И был вечером сбор у Фрузиллы. Но перед этим, во время похода в буфет, Никита заначил рубль для семьи.
Итак, сбор. Подвал. Всё та же стандартная разводка теплотрассы. Но пенаты не Эдика-сантехника, а просторная бытовка Фрузиллы, где тот вкушал отдохновение от небывалых механических трудов, свершаемых в мастерской под гул электромоторов, посреди въедливого запаха горячей стружки.
Сизый туман. Хрип магнитолы. Длинный, но узкий стол в две доски. На столе — консервные банки, колбасные нарезки, островерхие алкогольные рифы. Длинный кожаный диван еще тех времен, вынесенный из кабинета самого Бояна Бонифатьевича Веткина, зачинателя и основателя.
Сизый туман. Невоздержанный женский смех. И женские же монологи о смысле жизни: «я права, а они мерзавцы»; гитарный перебор струн.
Мужчины постепенно шли на взлет. Топлива было с избытком. Дозы росли. Серьезный разговор о воцарившемся везде бардаке откладывался до полного выхода в стратосферу.
Тимофей в который раз образовал вокруг себя круг слушателей, особенно слушательниц, и в который раз рассказывал невеселую, но забавную историю своей кандидатской, после которой традиционно следовала история гобийских раскопок.