Двойной шпагат
Шрифт:
Жак промямлил, что был очень болен, что только что приехал из Турени и всего на один день.
— В Париж — на один день? Нет, я вас так не отпущу. Пойдемте выпьем вермута.
Контора Озириса была в двух шагах, на улице Ришелье.
Между тем как Нестор открывал двери, разоблачался, доставал из стенного шкафа вермут и стаканы, Жак увидел на каминной полке совсем недавнюю фотографию Жермены. На глаза ему навернулись слезы.
— Вы хорошо выглядите, только бледноваты. Выпейте-ка, — говорил Нестор, — вермут хорошо действует на лимфатическую систему. Курите? Нет? И я больше не курю. Соблюдаю режим. Вот поглядите на мой живот.
Он развалился в кожаном кресле, закинув ногу на ногу, левая рука на щиколотке, в правой — стакан.
— Эх, Жак, чертяка! Сколько мне Жермена ни твердила, что родители вас затребовали в срочном порядке, я все гадал, не обида ли у вас какая. Поди знай, что Жермена могла учудить! Ей бы все дразниться. То-то она обрадуется, что я вас видел. А знаете нашу последнюю причуду — кто у нас нынче фаворит? Нет, конечно, откуда вам знать. Попробуйте-ка угадайте — Махеддин! Да-да, голубчик, Махеддин. Только и света в окошке, что Махеддин. Махеддин поэт, Махеддин красавец! Видите, она не меняется.
Жак не ожидал услышать имя араба. Его удивление развеселило Нестора. Он хлопал себя по коленям и хохотал.
Мода есть мода. Пройдет в свой черед. Было уже, видали. Было и прошло, было и прошло… Жермена у нас нынче курит сигареты с амброй, ест рахат-лукум, жжет гаремные благовония. Все, от чего меня воротит. Я старый дурак. Махеддин всегда прав. Заметьте, если бы это я навязывал ей такой восточный базар, не приняла бы ни за что на свете. Вот вам женщина. Вот вам Жермена. Я не вмешиваюсь. Такая уж она есть, не нам менять.
А Луиза?
Луиза? Жермена с ней больше не видится. Тут своя история. Представьте себе, Махеддин вовсе не спал с Луизой. Это была платоническая любовь. А Жермена, видите ли, Махеддина у нее увела, и прочая, и прочая. Украли ее поэта! В общем-то меня не слишком огорчает, что она раздружилась с Луизой. Тоже штучка. Тут, видите ли, до Махеддина свет клином сошелся на Англии. Мы и спортом-то занимались, и в гольф играли, и верхом ездили, ели порридж, читали «Тайме». Помереть можно было со смеху. Ну, раз на повестке дня Англия, нужен англичанин. Обзавелись англичанином; симпатичный, впрочем, парнишка. Да вы его знаете: Стопвэл. Как раз после вашего отъезда Стопвэл и попал в любимчики. Жак нас покинул — подавай нам обновку. Улавливаете? Бах — и готово. Англия продержалась тридцать семь дней. Через неделю после первого приступа англомании она находит этого вашего Стопвэла. Через месяц после находки я получаю анонимку. Жермена вам изменяет… (стиль вам известен), у нее холостяцкая квартирка на улице Добиньи. Ладно. Допустим. Я клюю. С охоты мчусь прямо на улицу Добиньи. Звоню. Открывают. И знаете, кого я там накрыл? Стопвэлла. Стопвэлла с Луизой. Ни больше, ни меньше. Бедняга Стопвэл был красный, как помидор. Луиза хохотала до слез. Квартирка-то ее — чтобы прятаться от Высочества, который проживает в Париже инкогнито. Видите, как все переврали! По дороге домой я все не мог решить, рассказывать ли Жермене? С ней ведь не знаешь, как обернется. В этот раз восприняла все трагически. Она-то считала Стопвэла девственником. Плакала. Как же, разбилась ее игрушка, ее конек, ее Англия. Я уж и заступался за Стопа, и объяснял, что плоть слаба, что Луиза… "Не надо. Он скотина. Все мужчины подлецы", и т. д., и т. п. Заявила, что ноги его больше здесь не будет. Кричала, что ее дом не дансинг, что она уедет жить одна на ферму. Уверяю вас, было что послушать.
Жак слушал, и ему было довольно-таки неловко. Квинт Курций пишет, что Александр, имея дело с варварами, мало-помалу заражался их недостатками. Но Жак если и подцепил от Жермены толику надувательской ловкости, успел уже ее утратить. Он больше не был Жаком из "Вокруг света". У него в голове не укладывалась такая слепота. Сейчас он был похож на детектива, который, угадав вора под усами банкира, нащупывает рукоятку револьвера. Он старался понять, не издевается ли над ним Озирис — может быть, он все знает и готовит какой-нибудь подвох?
Нестор продолжал:
— Чего ж вы хотите, дружок, она дьявол, сущий дьявол. Я ее такой и люблю, а поскольку она мне верна, остальное неважно.
Вермут Жака выплеснулся на кресло.
— Оставьте, ничего, — сказал Озирис. — Ей надо как-то развлекаться. Я-то ее развлекать не могу. Я снимаю ей квартиру, одеваю ее, балую, но у меня ведь банк. Голова забита расчетами. Будь я таким вот Стопвэлом или Махеддином — по сей день пас бы ослов в Египте.
Он встал. Побарабанил по оконному стеклу.
Последние слова придали этому человеку такое величие, что Жак чуть отступил, чтобы охватить его взглядом. Быть может, то, что он в состоянии разглядеть — лишь подножие? Ему почудилось, что некий гранитный Озирис, восседающий на пяти ярусах мертвецов, улыбается с неизмеримой высоты, а вокруг него — небосвод в созвездиях цифр.
Озирис прервал молчание.
— Вот так, — сказал он, — такие-то у нас дела. А вот и сводка биржевых курсов. Мне надо идти. Вы со мной? Вам сейчас куда? Могу подвезти.
Нестор взял свое пальто и цилиндр. Нет. Перед Жаком был знакомый Нестор-простофиля. Его рога не были рогами быка Аписа.
В приемной молоденький телефонист наклеивал на конверты марки.
Что вы делаете, Жюль? — спросил Озирис. — Вы наклеиваете марки по пятьдесят сантимов на городские письма?
Других под рукой не оказалось, г-н Озирис, и я подумал…
Зря подумали, вы уволены.
Лик Озириса был воплощением непреклонности. Служащий пошатнулся.
— Без возражений, — прикрикнул Озирис, — пройдите в кассу. Вы уволены.
Хлопнула дверь.
На лестнице Жак все еще видел перед собой искаженное лицо человека, потерявшего работу. Под сводом парадного он решился. На тротуаре заговорил.
Г-н Озирис, — сказал он, — извините, мне надо бежать. Но окажите мне одну милость. Это насчет Жюля. Вы были несправедливы. Вы потеряли из-за него всего один франк. Почему вы его увольняете?
— Почему? — Озирис помолчал. — Потому что ЭТОГО, милый мой Жак, ЭТОГО я могу избежать.
Затем, уже с обычным своим выражением, благодушно распрощался. Автомобиль отъехал.
Жак остался один на площади биржи. В ушах у него продолжало звучать заглавное ЭТО Озириса; он так и видел, как египтянин, произнося это слово, треплет его за отворот пальто, словно за ухо.
Фраза казалась туманной, высокой и таинственной. В ней ему вновь почудилось что-то от улыбки колоссов.
Скорее всего, никакого смысла, кроме финансового, в ней не таилось; то была лишь наглядная демонстрация метода, обеспечившего могущество Озирисов, способных снести самые тяжелые потери, глазом не моргнув — если только потери эти неизбежны. Но мысль Жака забегала вперед, обобщала.