Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
В. Г. Ревуненков в своем превосходном исследовании «Польское восстание 1863 года и европейская дипломатия» (М., 1957) именовал «европейское вмешательство за Польшу» «громоздкой колымагой», пассажиры которой занимали в плане геостратегическом совершенно разные позиции: Лондон горой стоял за сохранение Венской системы договоров, Париж домогался ее разрушения[615]. Кабинет ее величества, втянув Тюильри в конфликт с помощью французской общественности, с упоением возглашавшей: «Vive la Pologne!», первым же покинул колымагу.
Глава Форин-офис Д. Рассел разъяснил Палате лордов, что его совершенно ошибочно считали сторонником войны с Россией: правительство «ограничится представлениями, которых от него требует достоинство Англии»[616]. Посол в Петербурге Ч. Непир заверял, что протестные ноты – лишь «законная манифестация», за коей ничего не последует. Его французский коллега герцог Н. Г. Монтебелло полагал, что коварный Альбион затеял всю свару ради того, чтобы рассорить Париж и Петербург, чего и добился. Жонд Народовый заявил, что намерен отторгнуть от Москвы литовские, белорусские и украинские земли, некогда входившие в состав Речи Посполитой, чем идейно обезоружил своих зарубежных покровителей. A. M.
Кампания протеста выдохлась, но и сотрудничеству Петербурга и Парижа в делах балканских пришел конец, полагаться в них оставалось только на себя.
* * *
Горчаков сознавал, что западная дипломатия, сооружая подпорки разваливавшейся османской громаде, занималась безнадежным делом, пытаясь изменить ход истории и загоняя ее в тупик: «Восточный вопрос, несмотря на потоки крови, в которые он обошелся Европе, более чем когда-либо далек от разрешения». Консулам на Балканах предписывалось «на базе хатт-и-хумаюна» добиваться обретения прописанных в нем прав, «действуя, однако, с осторожностью, дабы не спровоцировать преждевременных волнений»[619]. Последние, не будучи поддержаны Россией, обречены на жестокое подавление. В своих указаниях он, разумеется, умалчивал о том, что считает некоторые положения Парижского договора орудием саморазрушения султаната. В «лояльном» соблюдении трактата князь обрел орудие давления на Высокую Порту и ее западных покровителей, быстро разочаровавшихся в реформаторстве и охладевших к нему. «Про себя» Горчаков был уверен в провале затеянных преобразовательных потуг: «Оттоманская империя сейчас более, чем когда-либо, слаба и порабощена.
Реформы, которые должны вывести ее на уровень европейской цивилизации, неохотно предоставленные и с отвращением принятые как турками, так и райей, могут лишь добавить новые элементы развала к тем, что уже изнуряют империю»[620].
Кампания протеста выдохлась, но отношения между Францией и Россией испортились. В делах балканских оставалось полагаться только на себя.
* * *
Несмотря на немалые успехи, своя политика на фоне стремительного возвышения Пруссии выглядела бледновато (1864 год – присоединение отторгнутых у Дании провинций Шлезвиг и Гольштейн, 1866 год – разгром Австрии и установление гегемонии в Германии). В популярной и влиятельной газете «Московские ведомости» М. Н. Катков, тогда еще либерал, бил в набат: пора России сбросить с себя личину смирения и предстать перед миром «тем, чем она всегда была и есть, – великою европейской державой, всегда готовой взяться за привычный ей меч для ограждения своей чести и достоинства, своих интересов и своего законного влияния в Юго-Восточной Европе», вернуть себе отторгнутую Южную Бессарабию, настоять на пересмотре Парижского мира. В том же духе высказывался «Голос»: «Пруссия овладела выходом из Балтики, не пора ли восстановить и свои права на Черном море?»[621]. Критики упускали из виду, что Бисмарк шел напролом и добивался цели железом и кровью, а России, прежде чем хвататься за меч, надлежало здраво поразмыслить, а не встанет ли против нее коалиция наподобие крымской, что было тогда вполне реально, если не сказать неизбежно.
Недовольство проникло в Министерство иностранных дел. Оппозицию возглавлял генерал Н. П. Игнатьев, способный дипломат, обаятельный, энергичный человек, в 32 года ставший посланником в Стамбуле, в 35 лет возведенный в ранг посла. Москов-паша, как его звали в Турции, упорно, а часто и успешно отстаивал интересы христиан, используя и посулы, и угрозы, и подкупы высокопоставленных чиновников. Бесконечные переговоры, утомительные конференции ему доверия не внушали, с их помощью не одолеть держав, которые все более или менее враждебны России. Он верил в действенность прямого нажима на Порту и уповал на силу натиска славян и греков. В декабре 1866 и в январе 1867 года он направил в Петербург записки, доказывая в них, что настало время для низвержения турецкой власти в Европе: России будет достаточно сосредоточить 120-тысячную армию на границе с Австрией, чтобы та воздержалась от вмешательства в события, и 60-тысячный корпус в Закавказье, чтобы турки сидели смирно[622]. Александр II счел его доводы малоубедительными и непрактичными и встал на сторону A. M. Горчакова, убежденного, что частные, изолированные восстания обречены на кровопролитное подавление. В 1862 году отчаянные черногорцы потерпели неудачу, и только вмешательство России и Франции предотвратило разгром всей страны. Однако и всеобщее восстание не принесет плодов без появления российского фактора, но тогда на сцене появится Европа, единая в своем антагонизме к России. И что же – повторение Крымской войны, затяжная схватка с непредсказуемыми последствиями, от чего избави боже! Вывод: предоставить балканцев самим себе – значит «обрекать их на беспощадную резню». Вмешиваться – значит идти на риск европейской войны[623]. Следует поэтому оказывать на горячие балканские сердца умеряющее воздействие, дабы избежать преждевременных и неподготовленных выступлений «в убеждении, что восточный кризис, вспыхнувший до того, как силы наши и наших единоверцев будут готовы, принесет только вред». Главный фактор – российский: «Мы не можем перейти к более активной политике, пока силы России не укрепятся с осуществлением великих реформ». Надо ждать, когда наступит благоприятное время, и тогда «приступить к действию энергично и единодушно»[624]. Ждать успешного исхода пришлось долго, до середины 1870-х годов, когда разразились восстания в Боснии, Герцеговине, Болгарии, когда Сербия и Черногория вступили в вооруженное столкновение с Высокой Портой и кризис увенчался Русско-турецкой войной.
Рожденные хладным рассудком доводы до пылких балканских сердец не доходили, обстановка накалялась.
* * *
A. M. Горчаков в мыслях своих заглядывал в далекое будущее, и в них появлялись сюжеты, оглашению не подлежавшие и предназначенные для ознакомления с ними лишь узкого круга доверенных лиц. Он задавался вопросом: а что же произойдет после падения османского ига? И ответ звучал неутешительно: не райские кущи виделись ему на Балканах, никаких иллюзий насчет единства населявших их народов он не питал. Только Россия в состоянии сцементировать разделявшие их различия: «Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от их ига, христиане последуют дорогой своих материальных интересов. Мы для них прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать». И на сцене появятся западные державы со своими товарами и капиталами, предпринимательским духом, поддерживаемые таким весомым фактором, как готовые вступить в дело эскадры. У них же в запасе имеются конституционные соблазны[625].
Царский министр Горчаков скромно умалчивал об одной неприятной истине: вставая на ноги, обретая самостоятельность, балканцы в поисках образца в государственном строительстве обращали взоры к конституционному Западу, охотников подражать самодержавию не находилось, что могло обернуться утратой позиций в регионе. Горчаков тревожился: Балканам угрожает «внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывающее широкое поле для иностранного влияния» (понятно, откуда). Он писал несколько завуалированно, но определенно: их ожидает встреча с «восходящей западной цивилизацией» на фоне слабеющих религиозных традиций, связывающих их с Россией[626]. Министр понимал, он оставляет преемникам тяжелое и хлопотливое наследство.
* * *
На вторую половину 1860-х годов пришлись потрясения в Османской державе, связанные с подъемом сербского и греческого национального движения. Успехи последних лет вдохновили князя Михаила Обреновича на новые дерзания: удалось укрепить автономию княжества, вооружить армию, добиться срытия двух крепостей на сербской территории, оставалось еще четыре, но замыслы князя шли дальше. Он и его министр И. Гарашанин занялись подготовкой восстания с целью объединения турецких сербов в княжестве (об австрийских речь пока не шла). Обратились прежде всего в Цетинье к черногорскому князю Николаю. Сразу начались сложности: тот заподозрил, что дело закончится присоединением маленькой Черногории к своей более населенной и сильной соседке. Его пытались утешить рангом принца и щедрым денежным содержанием. Николай предпочитал иную комбинацию: в случае пресечения одной из династий оба княжества объединяются под скипетром уцелевшего. Расчет был шит белыми нитками: Михаил Обренович бездетен, и после его кончины совсем молодой Николай Петрович Негош имел все шансы унаследовать сербский престол. Стороны не смогли договориться и о намечаемом разграничении в Боснии и Герцеговине. Все же договор о подготовке восстания для объединения сербских земель, при немалом участии российской дипломатии, был подписан 23 сентября (3 октября) 1866 года. Далеко не гладко шли переговоры с греками, те, при разделе подлежавшего завоеванию, претендовали на всю Македонию, сербы, естественно, требовали присоединения населенных славянами районов провинции. О возможных претензиях с болгарской стороны и те, и другие как-то забыли. Российская дипломатия, заинтересованная в сделке, воспользовалась приездом в Петербург короля Георга на обручение с великой княжной Ольгой Константиновной для того, чтобы умерить греческие аппетиты. 2 (14) августа 1867 года состоялось подписание договора, по которому Сербия выставляла на поле боя 60 тысяч человек, а Греция 30 тысяч и флот[627]. Переговоры с молодым румынским князем К. Гогенццоллерн-Зигмарингеном завершились заключением скромного соглашения 20 января (1 февраля) 1868 года. Стороны заявили о своем стремлении способствовать прогрессу «в соответствии с их законными автономными правами» и выразили желание содействовать развитию взаимной торговли. Но главное, что молчаливо подразумевалось, – Румыния в случае войны обеспечивала сообщение с Россией.
А в отечественной дипломатии обнаружилось различие во взглядах между A. M. Горчаковым и посланником в Стамбуле Н. П. Игнатьевым, возведенным в 1867 году в ранг посла. Министр опасался непродуманных шагов, глава военного ведомства Д. А. Милютин твердил о неготовности армии к войне, а Игнатьев верил, что объединенные славяно-греческие силы одолеют Порту. Подчиненные ему консулы деятельно способствовали выступлению, а сам он руководил работой офицеров-разведчиков по сбору информации о состоянии турецкой армии. В письмах родным Николай Павлович изъяснялся откровенно: «Инструкций мне не нужно. Путного и своевременного ответа никогда не дождешься от МИД». В семейных преданиях он запечатлелся таким: «Характер Игнатьева представлял причудливую смесь театрального блефа, грубоватой прямолинейности, взрывчатого славянского темперамента и политического коварства»[628].
Позицию отечественной дипломатии в отношении Балканского союза последовательной назвать нельзя. A. M. Горчаков сомневался в его успехе и советовал Михаилу Обреновичу не горячиться и не спешить. Видимо, не случайно в Сербии оказалась офицерская миссия, вынесшая самые неутешительные представления о состоянии вооруженных сил княжества, – ощущалась острая нехватка в командном составе, его собирались пополнить лицеистами, санитарная служба отсутствовала, роль госпиталей должны были играть монастыри, запаса продовольствия и фуража не существовало, в коннице – некомплект. Генерал Д. А. Милютин рекомендовал «охлаждать неразумные увлечения единоверцев». Но все же сербы получили немалый заем (300 тысяч дукатов) и приобрели новую партию оружия, которое было переправлено в Гамбург, и оттуда некая немецкая фирма, якобы без ведома Милютина и Горчакова, переправила его в Сербию.