Двуликий ангелочек
Шрифт:
«Богдан! — тут же мелькнуло у меня в голове. — Что с ним?»
Я бросила взгляд на берег и тоже чуть не свалилась за борт. Богдан, целый и невредимый, бежал по воде вместе с Виктором и Иваном к катеру.
— Ты в порядке, Оля? — крикнул он издалека.
— В порядке, — пробормотала я. — Симулянт чертов! Волнуйся тут за тебя…
Максимов, висевший на борту и истекающий кровью, снова захрипел.
— Да отцепи ты его от меня, в конце концов! — закричала я на Эдика.
Он, попав наконец ключом в замок, принялся снимать с моей руки наручник. Рука моя, освободилась, и я увидела на ней ужасные синяки.
— Врача! — прохрипел Максимов. — Врача! Я заплачу.
— Вот что, Илья! — сказала я. — Мы сейчас отвезем тебя к врачу. Но ты должен знать, что денег у тебя нет. Ты промахнулся и не убил своего брата. Деньги достанутся ему.
Максимов хрипло засмеялся.
— Врешь! — сказал он. — Деньги мои! Я убил свою мать. Ей хватило всего одного удара кастетом в висок! Я убил свою сестру! Я убил своего брата! Деньги мои! Врача!
Пока он говорил, Эдик веслами подогнал катер ближе к берегу и его обступили все остальные. Они с опаской сгрудились около нас, глядя на розовую воду вокруг Максимова.
Он поднял глаза и увидел Богдана, глядящего на него с выражением гадливого ужаса. Я подумала, это, наверное, последнее, что Илья видит. Глаза его закатились, голова запрокинулась, и он упал в воду. Эдик еле успел поймать его за наручник, все еще пристегнутый к его руке, и удержал тело на поверхности. — Он еще жив! — крикнула я Эдику. — Подними его!
Опустив руку в воду, Эдик поймал Максимова за волосы и приподнял его лицо над водой.
Изо рта у того лилась вода. Глаз он не открывал, но я видела, что губы его слегка шевелятся. Он силился что-то мне сказать.
— Что? — Я наклонилась к нему ближе. — Что ты говоришь?
Максимов выплюнул наконец воду и прошептал:
— Мы дети проклятой матери.
Эдик отпустил его волосы и голова с закрывшимися глазами скрылась под водой.
Эдик посмотрел на меня.
— Он останется здесь, — сказал он. — Так будет лучше. Для всех нас.
Остальное я помню не слишком четко. Меня начало трясти, и стало вдруг очень холодно.
Эдик достал из какого-то ящика в носу катера бутылку спирта и заставил меня сделать глоток. Горло обожгло — и уже через мгновение по телу стало разливаться тепло, а голову захотелось положить на что-нибудь мягкое. Мне стало казаться, что лодку ужасно качает.
Я улеглась на носу и всю дорогу до Тарасова рассказывала Эдику и Ивану с Виктором, как мы оказались на острове и вообще все, с самого начала. Впрочем, я не помню, что я говорила. Но никто не задал мне ни одного вопроса. Все слушали молча.
Из катера в машину, которая ждала на берегу еще с одним из ребят Эдика, Андреем, меня вынесли на руках.
Кажется, пока мы плыли до Тарасова, Эдик заставил меня сделать еще несколько глотков спирта. И я ему за это благодарна.
Как я попала в свою квартиру, я не помню, но ночью кровать сильно качало, и меня пару раз вывернуло в заботливо подставленный руками откуда-то взявшейся Маринки таз. Я была сильно пьяна.
Может быть, это и спасло меня от кошмара, который пытался пробиться в мое сознание. Но как только перед глазами у меня появлялся плавающий в воде труп, из живота которого внутренности тянулись далеко по воде, как качка усиливалась, мне становилось дурно и кошмарное видение исчезало, сменяясь не желающими стоять на месте стенами моей комнаты.
Как мне удалось заснуть, я не помню.
Проснулась я от того, что болело горло и сильно мутило. Увидев сидящую рядом с постелью Маринку с книжкой в руках, я хотела спросить ее, откуда она взялась, но с удивлением обнаружила, что голос мой стал сипящим и вместо слов я издаю какие-то хрипы и свисты. Обожженное спиртом горло напомнило мне о вчерашнем дне.
Жестами я показала Маринке, что хочу пить.
Маринка строго покачала головой и сказала:
— Воды тебе сейчас нельзя, опять голова начнет кружиться. Такая же пьяная станешь.
Я потребовала бумагу, карандаш и дрожащей рукой написала:
«Мариночка! Ну сделай же что-нибудь, чтобы я могла говорить. Мне нужно позвонить…»
Маринка вздохнула и принялась меня лечить. Господи! Никому не пожелаю таких ужасных процедур.
Не буду пересказывать, что она заставляла меня делать, но временами я ее просто ненавидела и думала, что она надо мною издевается.
Но часа через два говорить я могла вполне сносно и уже не подозревала Маринку в тайных извращениях.
Я взялась за телефон.
Ксения Давыдовна ответила сразу же, словно только и ждала моего звонка, сидя у телефона.
— Алло! — сказала она. — Ольга Юрьевна, это вы? Я знаю, что это вы… Что же вы молчите?
Но я все тянула паузу, поняв вдруг, что не смогу сказать этой женщине, какой на самом деле была ее приемная дочь. Ни о наркотиках, ни о попытке ее «тихого ангелочка» сбросить с одиннадцатого этажа своего брата Ксения Давыдовна от меня не узнает.
В конце концов, кто я такая, чтобы разрушать красивые сказки, в которые люди хотят верить? Частный сыщик?
— Ксения Давыдовна, — сказала я севшим после Маринкиных процедур голосом, — вы оказались правы. Ваша дочь не была самоубийцей.
— Кто ее убил? — глухо спросила Ксения Давыдовна. — И за что?
— Ее убил родной брат, — ответила я. — Из-за денег. Из-за больших, огромных денег. Наследство, оставшееся от родной матери.
— Не говорите так, — перебила меня Ксения Давыдовна, — я была ее матерью…
Конечно, я не сказала ей, какой была на самом деле девушка, которую она считала нежной и любящей дочерью, «тихим ангелочком».
Нет! Пожалуй, это все же не по мне. Копаться в людских судьбах, чтобы заработать на этом деньги? Мерзкая работа! Да и судьбы… Лучше бы мне не знать всей этой истории. По крайней мере, лучше бы думала о людях.
В конце концов, я журналистка. И неплохая журналистка, судя по популярности моей газеты.
Наверное, я все же не случайно влезла в эту историю с наследством. Без нее я, возможно, так и не поняла бы одну очень простую вещь — это не мое. Мое — газета, хорошие друзья, работающие со мной рядом, бессонные ночи в редакции, безумная гонка срочных выпусков, сенсации, будоражащие весь город, — словом, журналистика.