Двуликий любовник

Марсе Хуан

Он сделал себе пюре из пакетика, поджарил котле­ту и сел ужинать, не переставая размышлять и прики­дывать: Норма запросто могла так никогда и не по­явиться в пансионе, может быть, страсть к такого рода приключениям давно покинула ее, ведь ей было уже тридцать восемь, и романтичные чарнего вряд ли сво­дили ее с ума, как прежде, и она довольствовалась сво­им постоянным любовником, этим никчемным ката­лонцем. Но с таким же успехом она в любой момент могла прийти — через неделю или через пару дней, кто ее знает; в любом случае он должен быть начеку. Вый­дет по-моему или нет,

думал он, понадобится месяц. Восемьсот песет в день — получается двадцать пять ты­сяч ежемесячно. Это только за проживание в пансио­не. Плюс расходы на еду, такси, выпивку... Так или иначе, у меня есть кое-какие сбережения, а если этот козел Марес одолжит мне свой аккордеон, будет более чем достаточно.

Позабыв переодеться и вынуть из глаза изумруд­ную линзу, Марес лег спать пораньше. Он уже не чувст­вовал себя таким одиноким и никчемным, как в про­шлые ночи, и, прежде чем начать, по своему обыкнове­нию, думать о Норме, в его голове возникло воспоминание о сеньоре Гризельде, о ее мягкой, теп­лой постели с плюшевым медведем. Потом, уютно свернувшись под одеялом, как зародыш в утробе, он представил, как Норма однажды ночью окажется в пансионе «Инеc». Однако впервые за долгое время он заснул, размышляя не о любимой и вожделенной жен­щине, а о Кармен, слепой девушке из пансиона, кото­рая просила, чтобы ей рассказывали фильмы.

Проснулся он на рассвете. Его разбудил тяжелый кошмар, в котором он безуспешно призывал Мареса и требовал от него швабру и жидкость для мытья окон. Его мутило и в конце концов вырвало в туалете. Потом он уселся на крышку унитаза, чтобы спокойно пораз­мыслить о своей судьбе, но так и не сумел сосредото­читься. Дернув сливную цепочку, он обнаружил, что бачок разбит, услышал шум воды, дернул посильнее, и цепочка оборвалась.

— Ну и дела! — пробормотал он. — Черт бы побрал этого Мареса...

Зеленая линза выпала из глаза, и, опустившись на четвереньки, он напряженно осматривал пол. Отыс­кав, снова вставил ее в глаз, надел повязку и почувство­вал себя немного спокойнее. Но ночью его единствен­ный глаз так и не сомкнулся... Лежа в кровати, он слышал ночные постанывания дома на улице Вальден, предсмертные хрипы обреченного здания: повизгива­ние и сопение труб, звон плиток, падающих на асфальт мимо натянутых сеток, какие-то неведомые скрипы и хруст. Мучения чудища казались нескончаемыми, и Марес ощущал, что настоящая жизнь течет где-то в стороне, что сам он — ничто, прозрачное облако: кто-то другой рассматривал мир сквозь его оболочку.

10

— Ничего не понимаю, — ворчал Кушот, склонившись над рисунком. — Давай все заново.

— Говорю тебе: я уверен, я совершенно убежден, что моя жена собирается переспать с одним моим приятелем.

— Где?

— В пансионе, где он остановился.

— А ты откуда знаешь?

— Он сам мне сказал. Уговора у них нет. Может, она придет и не скоро, она пока ничего не обещала. Но я-то ее знаю, в конце концов она обязательно придет.

— Вот, значит, как? Опять эти безумные приключе­ния с гитаристами и чистильщиками обуви?

— Боюсь, что так.

— А кто он такой? Еще один неотразимый брюнет?

— Тип, что на фотографии, с которой ты рисуешь. Хорош, ничего не скажешь.

— Довольно опасный сукин сын, так мне кажется. Где он потерял свой глаз? Небось в поножовщине? Ба­бам, видно, нравится, — эдакая свинская рожа... Кстати, за рисунок с тебя причитается. Это для него, что ли?

— Нет. Кое-кому в подарок.

— Неужели твоя жена путается с такими парнями? Просто в голове не укладывается. И где она их только находит?

— Ты забываешь, что Норма — социолингвист, — произнес Марес глубоким хрипловатым голосом, чу­жим и незнакомым. — Она работает как раз с такими чарнего...

— Эй, что это у тебя с голосом?

— Сам не знаю.

Кушот что-то пробурчал, не поднимая глаз от ра­боты.

— Ну и что ты собираешься делать?

— Да ничего. Мне теперь все известно, и это дерьмо меня уже достало, но делать я ничего не буду.

— Знаешь, что я тебе скажу, Марес? Ты — козел, а от всех этих историй с ее изменами у тебя съедет крыша.

Марес склонил голову и, нежно прижимаясь ще­кой к аккордеону, принялся наигрывать сардану [19] . За­звучали вступительные аккорды, и разговор прекра­тился.

Они сидели на улице Порталь-дель-Анжел, напро­тив универмага «Хорба». Асфальт вокруг был усыпан пестрыми рекламными проспектами и объявлениями. Сидя на раскладном стульчике, Кушот рисовал на лис­те картона портрет Фанеки, который ему заказал Ма­рес. Сам Марес, сидя прямо на асфальте, наигрывал в это время «Санта-Эспину», на груди у него висел плака­тик на двух языках:

19

Сардана — каталонский народный танец.

Безработный каталонский музыкант,

отец 12 детей, уволенный с мадридского телевидения

Он собирался поработать до двух или трех часов дня, перекусить с Кушотом и Серафином, затем вер­нуться и посидеть еще по крайней мере до шести. Но около часа его охватила смутная тревога, от которой онемели пальцы, и играть он уже не мог. Кушот посове­товал сменить плакат. «Совсем обнаглел», — проворчал он. Однако прохожие жалели Мареса, или, может быть, надпись забавляла их, и они кидали монеты. Неожи­данно правый глаз у Мареса опять закрылся, и он так и не смог разомкнуть веки. Кушот заметил это.

— Что это ты так щуришь глаз?

— Не знаю я ничего. Мне надо идти, я плохо себя чувствую...

— Слушай, если ты не прекратишь этот бред, ты точно спятишь.

— Я запутался. Меня без конца тошнит, я все забы­ваю. Иногда с трудом дохожу до дома, забываю даже, ка­кой у меня этаж.. Может, у меня болезнь Альцгеймера?

— Да какая к чертовой матери болезнь Альцгейме­ра! — разозлился Кушот. — За воротник ты слишком часто закладываешь, вот что это такое.

— Когда ты закончишь портрет?