Двум смертям не бывать
Шрифт:
И они постояли, разглядывая из-за кустарников купающихся, бегающих и прыгающих бойцов, отдыхавших на солнце, как в мирное время, бездумно, спокойно.
— А пошли, Мптрофаныч, и мы с тобой тоже купнемся, — предложил вдруг Сергей и взял Шерстобитова за рукав, потянул было к речке.
— Нет, я не пойду, — отшатнулся полковник. — Я вообще туда, вниз, не пойду. Пусть ребята резвятся. Зачем им мешать?
— Ну а я искупаюсь.
— Купайся, добро.
И Сергей повернулся, с разгона помчался к реке. А полковник кивнул адъютанту, чтобы тот промолчал и не подал бы знака о его командирском присутствии здесь, на лугу; повернулся и скрылся в неряшливо-сером ольшанике. Ведь пройди он по берегу — враз движение этих скачущих тел,
«Веселитесь, ребята, — разрешил им в душе Шерстобитов. — Резвитесь! Значит, есть еще сила солдатская, богатырская, коли тянет побегать, попрыгать, поиграть в чехарду. Я и сам бы, наверное, не отказался, да вот надо идти… Ничего не поделаешь, служба!» И он с Венькой свернул из ольхи и крушинника еще дальше, в чащобу, все поглядывая с затаенной улыбкой на небо, на солнце, на красивые, крупно присобранные гроздья цветущей калины, на мелькающие перед глазами желтоватые, белые, голубые и розовые мотыльки, на ажурную тень от разлапистых елей и сосен. Здесь был терпкий, слегка душноватый, влажный зной. Пахло хвоей, землей. И полковник, задумавшийся на минуту, не понял, как что-то далекое тихо присвистнуло, прожужжало над ухом. Он решил, это шмель, но запнулся на ровной тропинке, все еще не догадываясь, что не шмель это, пуля «кукушки», засевшей на дереве, что убит, умирает… — и упал на коряжистый пень при дороге, показав лейтенанту Двойных на спине, на пятнистой, защитного цвета рубахе, словно шилом проткнутое, входное отверстие раны. Крови не было, и Двойных в онеменье стоял, растерявшись, не зная, что делать: все в нем обмерло. Только лишь когда по рубахе поплыли пунцовые влажные пятна, он вдруг вскрикнул от ужаса, и упал на еще теплое тело командира дивизии, и бессильно и горько забился, заплакал.
5
— Так ты, значит, историк? А я мечтал видеть в тебе военного, генерала, — опершись на здоровую руку, говорил чуть подпивший Тышкевич. — Ну хотя бы военного теоретика. Ты же как нас тогда посрамлял своим знанием Суворова, Мольтке, Клаузевица, наполеоновских походов! Я и думал: возьмешь и спланируешь так, что не будет войны. Вовек. Никогда. На всем нашем вертящемся шарике… А ты — просто историк… Беда, брат, беда! Историк что писарь. Убытки и протори подсчитал — и конец. А вы, люди, мол, сами идите и разбирайтесь, что к чему.
— Я, Арсентий Михайлович, историк по призванию. Все пытался постичь, отчего у иных слова расходятся с делом, умение с мыслью. Отчего талант и энергия очень редко соединяются вместе… Может быть, раз в столетие.
— И постиг? — приподняв иронически бровь, усмехнулся Тышкевич.
— Нет, пока еще нет.
— Ну так выпьем за это!
— Пожалуй, что выпьем…
— А где «Черный доктор»? Маруся! Ты где?
— Я пошла за бутылочкой.
— Уже поздно, родная. Оставь нам на завтра…
— Оставлю, оставлю. И на завтра оставлю. — Маруся сияла, глаза ее, темные, в темной тени ресниц, тоже ярко сияли, так что Сергею хотелось тихонечко дунуть на них, погасить — наверное, им слишком видно, что он старый, седой и морщинистый и что лучшими годами не дорожил. Пронеслись эти лучшие годы — и вот нет ничего, одно только чувство. А ведь чувство не сила, не ясность ума, не умение сделать. Чувство — это только умение оценить пережитое. Пожалеть. Погрустить.
Маруся сказала:
— Давайте, не чокаясь, за тех двух рабочих…
— За каких двух рабочих? — удивился Большаков.
— А ты разве не знаешь?
— А я и не знал! — поразился Сергей.
— А по-моему, мы еще многого почему-то не знаем, — сказала Маруся. — Например, я не знаю, почему мы не встретились сами, за тридцать-то лет? Не додумались, не разыскали друг друга? Хорошо — пионеры. Горком комсомола нас всех пригласил. А если бы не пригласил? Так бы я и состарилась, не увидев тебя, — сказала Маруся и вдруг покраснела при этом. И добавила чуть спокойней, с коротким смешком: — И красивого, толстого, седого Тышкевича…
— А что, я некрасив? — удивился Тышкевич.
— Нет, красив, я об этом и говорю! — поспешила его успокоить Маруся. Объяснила Сергею: — На войне он все время хотел, чтобы я была кроткой, послушной и нежной. А я не хотела. Ну, вот нежная, нежная я, Арсентий Михайлович! Только мне уже сорок девять… Я теперь-то такая вам очень нужна?
Арсентий Михайлович встал, прошелся по комнате, склонив голову с длинным, рваным, зазубренным шрамом, рассекшим седые, короткие волосы. Спросил, помолчав:
— А я тебе нужен такой? Я и в молодости, черноволосый, не раненый и с зубами, тебе был не нужен! Хорошо это помню! А кто нужен был… не скажу! Так что, знаешь… не будем считаться! Я вот думаю о тебе, как ты вытянулась, изменилась. Отчего мы не знаем, какими мы станем? Как бы это провидеть заранее, а, историк? Скажи, — обратился уже загоревшийся спором Тышкевич, — как бы знать это раньше?
— Да, действительно, — отозвался Сергей. — Знать, где падать, соломки там подстелить…
— Ну, Маруся… ответь. Я-то нужен тебе?
Но Маруся слегка отмахнулась от насевшего на нее командира дивизии, тихо, строго спросила Сергея:
— Нет, Сергей, ты скажи, отчего ты инертный такой? Это что?.. Это жизненный принцип? Или просто российская лень? Ты нашел подтверждение гибели Лиды? По-моему, нет. А наверное, существуют какие-нибудь документы. Пусть не наши, немецкие. А ты их разыскал? Ты за тридцать-то лет побывал в Стоколосе? Ты расспрашивал там: как погибла и где? Ну ведь не был, скажи!
— Не был, каюсь, Маруся…
— Почему?
— Сам не знаю. Наверное, потому, что жалел ее, мучился, переживал. Ты права. Мне нет оправданий!
— По-моему, проще сказать: боялся жены.
— Нет, ее не боялся. Просто я… запрещал себе эту поездку. Боялся себя. Своих собственных воспоминаний…
— А верней, ты боялся трудностей.
— Да. И это, конечно…
— Черт возьми! — решительно повернулся от двери шагающий по ковровой дорожке Тышкевич. Он взял со стола недопитый стакан. — Нет, я пью за Марусю! За мудрую женщину. Почему-то не оцененную ни Сергеем, ни мной… — Он мгновение помолчал. — Ты, Маруся, великая женщина. И еще пью за наших, лежащих в могиле. Да, сегодня склонил перед ними свою страшную, белую голову, а сам думал… Ну, ты вот, Сережа, ты, Маруся, родная. Подумайте, милые… Вот умрем мы… Может, нам и не будет оркестров спустя тридцать лет после победы, потому что последняя, главная и единственная награда нам — сама эта жизнь. А как мы ее прожили? Как живем? А, друзья? Разве мы дорожили священными этими днями, секундами? Разве тратили их без ошибок, без поблажек себе, без уступок дурному? Разве шли всегда напрямик? Не сворачивали порой на извилистые тропинки? Тот, кто скажет сейчас, что не сворачивал, не уступал, — тот, по-моему, лжец!.. Да, не смейтесь, пожалуйста… Не улыбайтесь! Лжец. Так вот… Сколько жить мне еще, не скажу. Я не знаю. Но так хочется после всего пережитого нынче подняться до уровня тех, кто лежит над рекой. До их нравственной высоты! Быть душою бойцом и сегодня… А это… непросто… в наши мирные дни… Ох, непросто…