Дядя Хлор и Корякин
Шрифт:
– Она?
– уточнил он.
Фролов кивнул.
– Разбудил, - огорченно сказал Корякин.
– Но терпения не было…
– Понимаю, - ответил Фролов. Еще бы он не понимал человека, бегущего ночью к Олечке.
– Значит, какой твой будет ответ?
– спросил он, чувствуя, что смерть его близка.
– Она воспалением легких болела, ее нельзя в другой климат…
– Ты мне мозги не пудрь!
– вспылил сразу Корякин.
– Климат мы ей сделаем какой надо…
– Это в каком же смысле?
– В том самом! Где ей надо, там и будем жить… Я птица вольная…
–
Корякин не любил, когда его били по больному.
– Не означает, - отрезал Корякин.
– Мое дитё. А дите стояло в дверях, в длинной рубашке, с распущенными волосами, в больших фроловских тапочках.
– Я писать, - сказала девочка.
И они оба кинулись к ней, будто «писать» - что-то исключительно драгоценное, что нельзя бросать на произвол судьбы. И оба стояли под дверью, оба ждали, и Фролов видел, как дрожит у Корякина подбородок, а Корякин видел, что Фролов стал белым как мел.
– Вот такие дела, - сказал потом Фролов, когда Оля снова легла, улыбнувшись им обоим светло и ясно.
– Угорела Валентина. А мы с Олей поладили… Я ее рыночным кормлю…
– Спасибо, - сказал Корякин.
– Я в долгу не останусь…
– Какие глупости!
– развел руками Фролов.
– Главное, чтоб ей хорошо… У тебя есть квартира?..
Корякин вспомнил свою комнату с печкой и мысленно покрыл себя хорошим отборным матом. Это же надо быть таким идиотом? Была же у него квартира, была! Надо было взять отпуск, а не увольняться… А он дурак без мозгов. Бросил такую комнату-красавицу, сухую, теплую, ну, туалет, правда, на улице, но горшки, слава богу, не проблема. За своим ребенком да не вынести!
– Все у меня есть… А нет, так будет, - твердо сказал Корякин.
– Я для нее все сделаю…
Фролов тяжело вздохнул.
Корякину постелили на полу, между тахтой и диванчиком. Из входной двери прилично тянуло. Корякин чувствовал, как холодит ему лопатки и спину, ну что он, раньше не попадал Й подобные условия? Корякин в своей жизни где только не спал. А вот сейчас он испугался, что может захворать. Нельзя это сейчас, никак нельзя… И он пролежал всю ночь, стараясь держать спину чуть ли не на весу, эдаким коромыслом.
Слышал он, как нежно всхлипывала Оля, совсем как Валентина. Так вот, эти всхлипы Валентины в свое время выводили его из себя. «Ты чего хрюкаешь?» - кричал он, а она не понимала. Тут же, тут же - ему нравились эти беззащитные ночные детские звуки, и он думал: «Сны смотрит… Интересно, что ей показывают…»
Фролов тоже не спал. Он, как только увидел Корякина, понял, что тот не отступится. И что тут сделаешь? «Эх, горе мое, горе», - думал Фролов. Как-то четко увиделась вся жизнь, в которой, в сущности, не было радости, а было сплошное преодоление трудностей. И если раньше казалось, что все эти преодоления - доблесть, то сейчас он понял, что чепуха это все, если нет у человека радости. Вот пришла девочка, и все обрело смысл, а завтра увезет ее отец Корякин, и зачем жить? Зачем метелиться? Неужели он, Фролов, родился на свет для того, чтобы бесконечно снимать улыбающихся рабочих и колхозниц и таким образом сохранять в газете баланс критики и оптимизма? Просто стыдная какая-то жизнь получалась! С другой же стороны, совсем не стыдная, если делать это все и знать, что вечером они с Олей будут есть кашу из одной тарелки, и она своей ложкой проведет черту по каше, чтобы ему, Фролову, досталось больше, а он проведет свою черту, и так, подпихивая друг другу еду, они будут смеяться, и лучше этого ничего не может быть.
Утром Фролов встал рано. Оля еще спала. И Корякин наконец задремал, свернувшись калачиком.
Бесшумно открыл и закрыл дверь Фролов.
Утром Корякин перво-наперво вымыл пол. Надо сказать, что у Фролова это дело не получалось. В пояснице он был негибок, мыл пол с колен, а точнее, не мыл, а воду размазывал. Не то Корякин. Выскоблил он фроловский пол так, что тот аж засверкал. Потом нашел в инструментах Фролова кусок пенопласта, выкроил его как надо и набил на нижнюю часть двери, чтобы не дуло.
– Утеплились, - сказал Корякин.
– Спасибо вам, - сказала Оля.
Смутился Корякин от этого «спасибо». Даже душно стало.
– Да, - вздохнул он, - да…
– Что да?
– спросила Оля.
Не было у Корякина ответов. Не было у него слов! Поэтому он решил починить краны. У Фролова они капали и ползли от воды ржавые потеки и в унитазе, и в раковине, и в ванной. Корякин это ликвидировал. Засверкало все у Корякина. Оля даже руками всплеснула.
– Как чисто!
Корякин решил, что надо идти в этом направлении.
Он стал стирать белье, которое было засунуто в пластмассовое ведро. И тут Оля ему помогала. Вместе развешивали в кухне на веревке. Разговоры с Олей у них только «производственные».
– Понимаешь, - говорил Корякин, - в мужской рубашке самое трудное место - воротник. Он же, зараза, соприкасается вплотную.
– А зачем вы ругаетесь?
– спросила Оля.
– Не! Не! Не!
– испуганно замахал мыльными руками Корякин.
– Оговорка! Поберегусь! Извиняюсь!
– И говорить стал Корякин медленно, чтобы ненароком не выпульнуть.
Потом они пошли с Олей в магазин, и Корякин, отпихнув в очереди какую-то тетку, ухватил приличный кусок мяса. Они варили с Олей борщ, крутили мясо на котлеты, и было им хорошо друг с другом.
– Ты Корякина, и я - Корякин, - осторожно сказал он.
– Мы поладим.
– А почему ты Корякин?
– спрашивала девочка.
– Так вот… Случилось!
– оробел Корякин.
– Корякиных нас много.
А потом пришел Фролов. Увидел все - чистоту, белье на веревке, обед и мордочку Оли, довольную мордочку, вздохнул и понял, что у него нет другого выхода.
– Ты живи с ней тут, - сказал он Корякину, когда Оля уснула.
– А я могу где хочешь пожить…
– Спятил, - ответил Корякин.
– Ты спятил… Это я могу, где хочешь… Я привычный…
– Да я тоже, - вздохнул Фролов.
– Я два года как сюда въехал, а то все по углам…
– Два года и уже все к чертовой матери разваливается, - возмутился Корякин.
– Все наперекосяк, все трескается…
– Ну, - сказал Фролов, - в кооперативе еще более-менее, а в государственных еще и не то…