Дядя Зяма
Шрифт:
Генка потихоньку отошла в сторону и взяла под руку «пампушку» Ехиэла-хазана. Обе девушки с некоторым смущением почувствовали себя отвергнутыми. Их постигла одинаковая участь. Для этого «барина в светлых туфлях» они обе — прошлогодний снег… И девушки, тихо беседуя, спустились к Днепру, а за ними — вторая парочка: Гнеся и Шикеле.
Гнеся, идя рядом с Шикеле, посмотрела на него и испугалась. Лишь теперь она поймала его подлинный взгляд… Тот самый взгляд, что приснился ей ночью. Странное дело! Его прежняя близорукость исчезла, широко
А веснушки! Куда делись все эти светло-коричневые пятнышки, которые, усеивая бледное лицо Шикеле, придавали ему мальчишеский и беспомощный вид? Осталось всего несколько на память, кажется, только для того, чтобы оттенить матовую бледность кожи. Губы стали тверже, и уверенная улыбка блуждает в их изогнутых уголках. Гнеся не верила своим глазам: это вот его-то папа побил в сукке за то… за то, что он ее там поцеловал? Теперь бы он тоже позволил себя бить? Нет. Теперь… Такой Шикеле этого бы не позволил…
А «барин в светлых туфлях», в свою очередь, сразу увидел снежно-белый краешек батистовой рубашки, который так мило торчал из пестрой блузки, как и два года тому назад, и огонек сверкнул за стеклами его пенсне: значит, это ради него?..
Шикеле смотрит по сторонам. Генка и «пампушка» далеко, девушки уже спустились к Днепру.
— Гнесинька! — говорит Шикеле, растягивая ее имя и становясь на носки светлых туфель, чтобы посмотреть ей прямо в глаза, потому что она выше него ростом.
Гнеся молчит.
— Я знал, Гнесинька, что сегодня встречу тебя.
— Я тоже, — еле-еле выговаривает Гнеся.
— Я знаю. — Шикеле, как это принято в больших городах, легким движением поправляет пенсне. — Скажи, ты ради меня надела эту блузку, «нашу» блузку?.. Скажи!
Гнеся молчит.
Шикеле проворно, как рыжий лис, высматривающий добычу в начале лета, оглядывается вокруг. Он видит, что они идут по гойской улочке [231] между высокими плетнями огородов. Эта улочка окольным путем ведет к большой мельнице и к ивам. Шикеле резко нагибается и жарко и жадно целует краешек белого батиста на высокой Гнесиной груди, который когда-то был для него олицетворением всего чистого, нежного и девичьего. Он целует и бормочет, словно в бреду:
231
Улица в предместье, заселенная нееврейским населением.
— Как когда-то в сукке, Гнесинька, как когда-то в сукке.
От волнения его пенсне соскальзывает с носа и повисает на шелковом шнуре, продетом в петлицу. Шикеле этого не замечает. Но Гнеся внезапно видит перед собой взгляд былого нюни, прежнего Шикеле, и его застенчивую близорукость… И тут она пугается, отступает на шаг и невольно закрывает рукой самое опасное
— Что ты делаешь? Ведь я… У меня же есть муж!
Шикеле снова водворяет свое золотое пенсне на нос и опять становится «барином в светлых туфлях», варшавским франтом.
— Знаю! — роняет он коротко и кривится, как человек, почувствовавший скверный запах. — Давай не будем о нем говорить.
По тому, как Шикеле произнес «о нем», Гнеся сразу поняла, что ее двоюродный брат знает о ее беде и позоре. Она опустила голову. Ее охватило отвращение к самой себе, к тому, что она была так слаба. За обещание отвезти в Киев продалась совершенно чужому молодому человеку. Продалась, как ребенок за игрушку. И вот… Шикеле теперь все знает…
Некоторое время они шли молча. Издали послышался шум большого мельничного колеса и падающей с плотины в Днепр воды. Этот знакомый шум, которого Шикеле не слышал почти два года, с тех пор как его с позором выгнали со службы, наполнил его душу тоской, смешанной с озорством.
— Как поживает реб Груним-шадхен?
Гнеся покраснела. Она подумала, что Шикеле хочет этим уколоть ее за то, что она так холодно приняла его поцелуй, и поэтому напоминает о ее былом грехе, о ее замужестве при посредничестве шадхена… Однако Шикеле сразу понял, что совершил ошибку, и скорчил комическую гримасу:
— Знаешь, Гнесинька, ведь его галошу… галошу реб Грунима… это я ее тогда бросил в погреб.
— Ты?
— Я. И его зонт… это я порвал. И тетрадку с хорошим почерком, которую он носил с собой, тоже сжег я…
Гнеся опустила глаза. И сразу почувствовала, как правая рука Шикеле обняла ее на ходу.
— Ради тебя, Гнесинька! Я это сделал ради тебя.
Его дрогнувший голос зазвучал теплей. Гнеся подыскивала слова, которые, удержав Шикеле от дальнейших нежностей, при этом не оттолкнули бы его. Но Шикеле не дал ей заговорить.
— Ради тебя я уехал в Варшаву, Гнесинька, ради тебя вернулся.
— Ты же едешь домой, к отцу… Генка сказала…
— К отцу тоже. Но это предлог. Я хотел увидеть тебя. Я должен был тебя увидеть, Гнесинька.
Он это произнес так искренне, что Гнеся сразу почувствовала себя увереннее.
— Да, но… ты же гуляешь с этой «пампушкой». Где же ты меня искал?
Шикеле, как ошпаренный, отдернул руку от Гнесиной талии и, побледнев, встал напротив нее.
— Гнеся, Гнесинька, ты понимаешь, что ты говоришь? Ты же не Генка!
Гнеся не смогла выдержать его строгого взгляда. Ей некуда было отвернуться от него. Она огляделась по сторонам.
Вот они стоят среди густых ив на берегу Днепра. Поблизости шумит мельница, а издалека доносится Генкин смех.
Гнеся вдруг потеряла равновесие и опустила руки и голову Шикеле на плечо. Она почувствовала, как руки Шикеле охватили ее крепким и теплым кольцом, как когда-то в сукке. Но теперь его руки тверже, увереннее, это руки настоящего мужчины. Гнеся, уткнувшись в плечо Шикеле, едва выговорила: