Дьявол и сеньерита Прим

Неизв.

Шанталь положила свой слиток на землю и вышла из сектора обстрела. Остальные восемь женщин последовали за ней.

– Можете стрелять, если хотите. Но я знаю, что это - ловушка, подстроенная чужестранцем, и потому не стану соучастницей преступления.

– Ничего ты не можешь знать!
– крикнул латифундист.

– Если я окажусь права, мэр в самом скором времени сядет за решетку, а представители власти явятся в Вискос, чтобы узнать, у кого же он украл это золото. И кому-то придется объясняться. Только не мне.

Но я обещаю хранить молчание: скажу лишь, что не знаю, что тут было. Помимо всего прочего, мэра все мы знаем, в отличие от чужестранца, который завтра навсегда покинет Вискос. Может быть, мэр возьмет всю вину на себя, скажет, что похитил золото у неизвестного чужестранца, который провел в Вискосе неделю. Тогда все вы станете считать его героем, преступление никогда не будет раскрыто, а мы все будем жить, как жили, но - в любом случае - без золота.

– Я сделаю это!
– сказал мэр, зная, что девчонка просто спятила и несет околесицу.

Тут послышался лязг - кто-то первым переломил свою двустволку.

– Верьте мне!
– кричал мэр.
– Я беру это на себя! Я рискну!

В ответ ему раздался еще один металлический щелчок, потом еще и еще, и так продолжалось до тех пор, пока стволы почти всех ружей не опустились к земле - сколько же можно верить обещаниям политиков?! Продолжали целиться только мэр и священник: один держал на мушке сеньориту Прим, другой - Берту. Однако дровосек - тот самый, что по дороге прикидывал, сколько же свинцовых шариков пронзит тело старухи, увидел, что происходит, бросился к ним и обезоружил. Мэр еще не потерял рассудок, чтобы совершить преступление из чувства мести, а священник был неопытен в обращении с оружием и, скорей всего, промахнулся бы.

Сеньорита Прим была права: верить другим - очень рискованно. Внезапно показалось, что все осознали эту истину, ибо люди - сначала самые старые, а за ними и остальные - потянулись прочь.

В молчании двинулись они вниз по склону, стараясь думать о погоде, о предстоящей вскоре стрижке овец, о поле, которое надо будет через несколько дней снова вспахать, о начинающемся сезоне охоты. Ничего другого не происходило и произойти не могло, ибо Вискос был затерян во времени, и дни в нем были неразличимо схожи друг с другом.

Люди говорили себе, что все, творившееся в городке в последние три дня, им просто приснилось.

Это был сон. Кошмарный сон.

***

На поляне осталось три человека - один из них, привязанный к камню, спал - и два фонаря.

– Вот золото, которое принадлежит отныне городу Вискосу, - сказал чужестранец Шанталь.
– Я же, выходит, остаюсь без золота и без ответа на свой вопрос.

– Оно принадлежит не Вискосу, а мне. И эти слитки, и тот, который зарыт у подножья валуна в форме буквы "Y". И ты пойдешь со мной и поможешь превратить золото в деньги, потому что ни единому твоему слову я не верю.

– Сама знаешь,

что я не сделаю этого. Что же касается твоего презрения ко мне, то презирать тебе следует саму себя. Ты должна быть благодарна за все, что тут произошло, ибо, показав золото, я дал тебе нечто несравненно большее, чем возможность разбогатеть.

Я заставил тебя действовать. Благодаря мне ты прекратила бесплодно протестовать против всего на свете и заняла определенную позицию.

– Очень благородно с твоей стороны, - иронически сказала Шанталь.
– Я и в первую минуту нашей встречи могла бы кое-что высказать насчет природы человеческой; Вискос находится в упадке, но прошлое его было исполнено славы и мудрости. Я бы могла дать тебе ответ, которого ты так добиваешься, если бы помнила вопрос.

Шанталь подошла к камню и развязала веревку, стягивавшую запястья Берты, увидела на лбу старухи ранку - должно быть, это от того, что ее прижали лицом к камню, - но убедилась, что это пустячная ссадина. Хуже было то, что придется сидеть здесь до утра, дожидаясь, пока Берта проснется.

– Ты и сейчас можешь дать мне ответ?
– спросил чужестранец.

– Помнится, тебе уже рассказывали о встрече святого Савиния с Ахавом?

– Да, разумеется. Святой пришел к нему, немножко поговорил с ним, и араб обратился, потому что понял - отвага святого превосходит его собственную.

– Вот именно. Ты только забыл упомянуть, что они немножко поговорили и перед тем, как отшельник заснул, Ахав же начал точить нож в тот самый миг, когда Савиний переступил порог его жилища. Разбойник, уверенный, что весь мир - это отражение его самого, решил испытать святого и спросил:

– Если бы сейчас пришла сюда самая красивая из всех блудниц, что бродят по городу, сумел бы ты не думать о том, как хороша она и обольстительна?

– Нет. Но я сумел бы обуздать себя, - отвечал отшельник.

– А если бы я предложил тебе много золотых монет за то, что ты сошел бы с горы, покинул свой скит и примкнул бы к нам, сумел бы ты смотреть на это золото как на простые камни?

– Нет. Но я сумел бы обуздать себя.

– А если бы к тебе пришли два брата, один из которых поносил бы и презирал тебя, а другой - почитал как святого, сумел бы ты счесть их обоих равными?

– Я страдал бы, но и страдая, сумел бы обуздать себя и не делал бы различия между ними.

Шанталь помолчала и добавила:

– Говорят, что эта краткая беседа сыграла решающую роль в обращении Ахава.

Чужестранец не нуждался в объяснениях девушки - он и сам знал, что одни и те же силы воздействовали на Савиния и на Ахава: Добро и Зло вели борьбу за них, как и за души всех людей, сколько ни есть их на Земле. Когда Ахав понял, что Савиний равен ему, он понял и то, что равен Савинию.

В конце концов, все это - вопрос самообуздания. И выбора.

И больше ничего.