Дьявол. В быте, легенде и в литературе средних веков
Шрифт:
«Только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот… такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить… Скачут… числа им нет, сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони, что львы вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыко не знает, к чему это поезд, а оный горделивец командует: „Терзайте, говорит, их: теперь нет их молитвенника“, и проскакал мимо; а за сим стратопедархом — его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, потянулись скучные тени и все кивают владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: „Отпусти его! — он один за нас молится“. Владыко, как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком, и расспрашивают, как и за кого он молится? А поп повинился: „Виноват, говорит, в одном, что сам слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…“ Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении как тощие гуси, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством».
Весьма часто подобными призрачными процессиями великие грешники предупреждаются о приближающемся конце их преступной жизни и потребности покаяния. Многим из них, в один печальный день, виделись свои собственные похороны. Этой галлюцинации удостоились беспутный и отважный Энио, герой мистической драмы Кальдерона «Чистилище св. Патрика», беспечный севильский обольститель
В «Апокалипсисе» Иоанна осужденным грешникам обещаны мучения вечные, не облегчаемые ни днём, ни ночью. Все церковные писатели утверждают, что бог совершенно покидает осужденных и забывает о них. Св. Бернард ясно говорит, что в аду нет ни милосердия, ни возможности покаяния. Однако, человеческое чувство и христианское представление бога, как высшей любви, не могло помириться с таким суровым догматом, и поверья об отдыхе мучимых грешников нашли широкое отражение в священной поэзии и апокрифах. Уже Аврелий Пруденций (348–408) назначает для такого отдыха ночь на воскресенье христово. В апокрифическом «Апокалипсисе» св. Павла, сочиненном в конце IV века каким-нибудь греческим монахом, апостол языков нисходит в царство вечной скорби. Ведомый архангелом михаилом, он обошел уже всех грешников, видел все муки, горько их оплакивал и готов уже удалиться из обители мрака, когда осужденные восклицают в один голос: «О, михаил! О, Павел! Сжальтесь над нами, молите искупителя за нас!» Архангел отвечает: «Восплачьте все, я буду плакать с вами, и со мной будет плакать Павел и хоры ангелов: как знать, может быть, бог и смилуется над вами?» И осужденные дружно восклицают: «Милостив буде к нам, сыне Давидов!» И вот снисходит с неба христос в венце из лучей. Он напоминает грешникам их злодеяния и свою, бесплодно пролитую за них, кровь. Но, михаил, Павел и тысячи ангелов преклоняют колена и молят сына божьего о милосердии. Тогда Иисус, растроганный, дарует всем душам, страдающим в аду, праздничный отдых от всех мучений — с девятого часа субботы по первый час понедельника.
Эта прелестная легенда, в различных вариантах, широко распространена и усвоена всеми христианскими народами Европы. Быть может, именно она и вдохновила Данте кего бессмертной поэме. Но идея праздничного отдыха душ звучит и во многих других средневековых легендах. Св. Петр Дамиан (XII век) рассказывает, что близ Поццуоли есть черное и зловонное озеро, а на нем утесистый и каменистый мыс. Из этих зловредных вод еженедельно в урочный час вылетают страшные птицы, которых каждый может видеть от вечерень в субботу до утрени в понедельник. Они реют на свободе вокруг горы, расправляют крылья, приглаживают клювом перья и, вообще, имеют вид наслаждающихся отдыхом и прохладою. Никто никогда не видал, чтобы они питались, и нет охотника, который успел бы овладеть хоть одной из них, сколько бы ни старался. На заре понедельника появляется огромный ворон, величиной с ястреба, сзывает этих птиц громким карканьем и торопливо гонит их в озеро, где они я исчезают — до следующей субботы. Поэтому некоторые думают, что это не птицы, но души осужденных, которым, в честь воскресения христова, дарована льгота отдыха в течение всего воскресного дня и двух, заключающих его, ночей.
В русском «Хождении богородицы по мукам» эта «амнистия» еще шире: «За милосердия отца моего, яко посла мя к вам, и за молитвы матери моея, яко плакася много за вас, и за михаила архистратига завету и за множество мученик моих, яко многа трудишася за вас, — и се даю вам (мучащимся) день и нощь от великого четверга до святого пятникостия (Пятидесятницы), имете вы покои и прославите отца и сына и святаго духа. И отвещаща вси: „Слава милосердию твоему“.
Представление души усопшего в виде птицы свойственно всем народам арийского корня и некоторым семитическим. Равным образом обще и представление о солнечном празднике души усопших, как птичьем празднике. Этим объясняют мифологи стихийной школы (и весьма правдоподобно) повсеместный европейский обычай — при начале весны, особенно 25-го марта — в день благой вести о воплощении „праведного солнца“ христа — и на праздник его светлого воскресения, выпускать птиц на волю из клеток: символический обряд, знаменующий освобождение стихийных гениев и душ из той неволи, в какой томились они — заключенные злыми демонами зимы. Первый прилетевший аист, первая ласточка или кукушка почти у всех индоевропейских народов приветствуются как вестники благодатной весны; с их прилетом связывают начало и ясной погоды. Стрелять в этих птиц и разорять их гнезда считается за величайший грех» (Афанасьев).
Но церковь не пошла навстречу этим человеколюбивым уступкам и твердо стояла на том, что адские мучения вечны и постоянны. Учение, провозглашенное в третьем веке Оригеном, несомненно, одним из величайших умов, порожденных древним христианством, утверждало, что в конце концов все твари спасутся, и что от бога изошло, то к богу же и возвратится. Но это учение, хотя в следующем IV веке его поддерживали такие авторитеты, как Григорий Назианзин и Григорий Нисский, было не только отвергнуто ортодоксальной догмой на Александрийском соборе 399 г., но и самую память Оригена подвело под анафему Константинопольского собора 553 г. Церковь настаивала на постоянстве угрозы, которую считала исправительно-полицейскими мерами против человеческой распущенности, и стремилась не умягчать ее, но обострять. Искусства наперерыв спешили на помощь религии: Джиотто в падуанской Арене, Орканья в церкви Св. Марии во Флоренции (Santa Maria Novella), неизвестный художник ни кладбище в Пизе и десятки других в иных городах воспроизводили пламя и ужасы адской бездны. В драматических мистериях появлялась на сцене бездонная пасть дракона, поглотителя душ. Данте описывал во всеуслышание народов всего мира царство мрака, на вратах которого высечена уничтожающая надпись:
Lasciate ogni speranza voi ch'entrate [13] .
Монах на церковной кафедре, подъемля распятие, как свидетеля слов своих, исчислял перед устрашенными прихожанами, одну за другой муки проклятых, павших во власть Сатаны. А едва он умолкал, как в темноте, под мраморными сводами, взывало стенание органа и гремел страшный гимн, повествующий все те же ужасы, казни, и муки адской пропасти, где
Мрак густейший непроглядный, Ubi tenebrae condensae, Вопль свирепый безотрадный, Voces dirae et immensae, Искры сыплет пламень жадный Et scintillae sunt succensae От бесчисленных костров. Flantes in iabrilibus Место мрачно и бездонно, Locus ingens et umbrosus, Жарко дымно и зловонно, Foetor ardens et fumosus, Стоном воем оглашенно, Rumorque tumultuosus, Вечно жадной бездны ров. Et abyssus sitiens.13
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Магия
Весьма часто договор с дьяволом был первым шагом к изучению и профессии запретной науки — магии. Но договор с дьяволом — не безусловная необходимость для магических занятий. Было, в общем и безразличном по имени, да и в народных представлениях, понятии магии, как бы две магии, глубоко различные если не по результатам и характеру действующей в них бесовской силы, то по взаимоотношениям в них человека и беса. В одном случае взаимоотношения эти строятся на началах добровольного контракта: дьявол обязывается оказывать магу такие-то и такие-то услуги, а маг, в уплату за то, обязывается отдать ему душу. В другом случае, — маг, средствами своего собственного искусства, принуждает дьявола куслугам, которые тому совсем нежелательны и даже несвойственны. Тут договорные начала отсутствуют совершенно, а взаимоотношения сводятся к закрепощению дьявола магу силой интеллекта и воли последнего, обостренных наукой и искусством до степени, превышающей интеллект и волю дьявола. В первом случае дьявол активный контрагент, во втором — пассивный раб. Оба вида магии, однако, одинаково обсуждаются богословами и учителями церкви. Изобретение магии, как повелительной над чёртом науки, приписывается ими не кому другому, как самому же Сатане, хотя непостижимо, зачем ему, на свою голову, понадобилось сообщать людям эту роковую, столь опасную для него науку. Существо магии основано на предположении в природе таких таинственных средств и сил, которые, в известных сочетаниях и соотношениях, могут обуздывать или, наоборот, возбуждать энергию демонской деятельности. Но, каким бы путем маг не получал свое страшное могущество, с помощью дьявола или помимо дьявола, оно, все равно, было запретно и преступно и одинаково предполагалось ведущим человека, в конце концов, в ад. Все маги и колдуны, какого бы то ни было происхождения, в последнем результате, оказываются одинаково союзниками и помощниками дьявола.
Источники магии — страсть и невежество. Вечное брожение желаний, ненасытимых в обычных условиях земного бытия, вызывают в уме мечты о могуществе абсолютном, способном удовлетворить все аппетиты жизни. А незнание непреклонных законов природы окрыляет подобные мечты упованием найти законы высшего порядка, super naturam, сверхъестественные, которыми действие естественных законов, как низших, может быть изменено, прекращено, вообще управляемо по желанию знахаря — супернатуралиста. Любовь, ненависть, жажда богатств, здоровья, власти, мудрости, при известной интенсивности желания переводят магическую мечту в магическое действие, что искони делало, теперь еще делает и, быть может, долго еще будет делать магию, в том или ином ее виде, самой распространенной нравственной болезнью человечества на всех ступенях его цивилизации, от первобытно шаманствующей дикости, до нашего электро-теофизического века включительно. Задача магии в том, чтобы властно овладеть тайной природы, не разменивая жизнь в труд и сводя на нет время ее, превышающего всякие жизненные пределы, изучения. Цезарий из Гейстербаха рассказывает об одном студенте, который сам по себе был умен, но ленив и плохо учился. Но он раздобылся волшебным камнем, который — стоило взять в руку, и он давал своему обладателю все знания мира. «Вот, — замечает А. Граф, — вкратце вся история магии». Тургенев говорил, что всякая молитва сводится в переводе на обыкновенный язык, к просьбе божества о том, чтобы дважды два было четыре. Магия есть человеческая попытка добиться того, чтобы дважды два не было четыре, средствами, обходящими железный закон мирового разума, как он ни назывался: божеством ли в теологическом мировоззрении, силой ли и материей — в мировоззрении позитивном. Собственно говоря, это — доведенный до абсурда идеал приобретения наибольшего блага при наименьшей затрате усилий.
Магия и Сатана — две согласные, взаимодействующие, неразрывно союзные силы. Там, где растет вера в Сатану, растет и магия. Там, где растет потребность в магии, нарастает вера в Сатану. Человеку мистического мировоззрения, но взбунтовавшемуся против божества, нужен был посредник между его волей и природой: вечно живое и беспокойное могущество, которое окружало бы и проникало собой все вещи зримые и незримые, «Князь мира сего» владыка извращенной природы, — «изнанка божества» (А. Толстой), вездесущий, как божество, имеющий под державой своей бесчисленное воинство, готовое, по его мановению, на всякую послугу. Не было такой трудности которой нельзя было бы преодолеть, такого чуда, которого нельзя было бы совершить при его помощи, а на последнюю он являлся гораздо быстрее и отзывчивее, чем враждебное ему божество. Твердо верили, что он охотно вступает в союз с человеком, так как этим путем легче достигает осуществления собственных своих целей. Более всего способствовала обаянию Сатаны католическая церковь. Ее бешеная проповедь о могуществе и лукавстве Сатаны, о господстве его над вещественным миром, oб аде, царстве его, гораздо более заселенном, чем рай, привели к результатам, ею не рассчитанным, неожиданным и нежеланным. Там и сям пробуждаются смутные догадки, что господин мира — не бог, но он, Сатана, страх и ужас к нему сменяются восторгом и поклонением. Тринадцатый век выдвигает в Европе как бы воскресший ряд дьяволопоклоннических сект. Обвинения такого рода предъявляются люциферианам, тамплиерам, альбигойцам, катарам и т. д. Несомненно, во многих случаях эти обвинения клеветнически возникали из религиозного фанатизма и интриг церковной политики. Но уже одно упорство и постоянство этих клевет, уже одна возможность решать ими судьбы могущественных корпораций (орден тамплиеров) и целых громадных областей (альбигойский Прованс) ясно показывает, что в веке этом религия и культ Сатаны живут — может быть, как раз не там, где их преследуют, но близко и понятно сознанию католических народов. В отрицательном порядке вера эта знаменуется процессуальным гонением на ведьм, в положительном — повсеместным признанием реальности таинственных дьявольских сборищ, шабаша (Sabbat — во Франции, «игры госпожи», giuoco della signora — в Италии и т. д.) о которых у нас еще много речи будет впереди. Тяжкая жизнь простолюдина средних веков, зажатого в тиски между гнетом баронов и гнетом церкви, гнала в объятия Сатаны и в глубины магии целые классы людей, обобранных, голодных, отчаявшихся, ищущих либо облегчения своим бесконечным бедствиям, либо мщения. Отдаться дьяволу было для этих горемык последним средством к спасению, значило — найти — хоть и страшного, но все же помощника и друга. Сатана злодей и изверг, но все же не такой, каков был для средневекового мещанина и виллана барон или поп. Нищета, голод, тяжкие болезни, непосильная работа и жестокие истязания всегда были главными поставщиками рекрутов в армию дьявола. Несчастных, охочих продать свою душу Сатане, во множестве знали полки старинной долгосрочной службы, каторжные тюрьмы, сумасшедшие дома и ужасные учебные заведения, в роде описанной Помяловским «бурсы». «При этой страшной порке был один приходский ученик, только что привезенный из дома, которого мамаша гладила по головке. Как он увидел такую знатную порку, так чуть не умер со страху и после порки упал в обморок. Этим он вооружил против себя учителя, который начал преследовать его, и каждый раз порол жестоко. Ученику до того тяжко было жить, что он решился бежать из училища. Его поймали. Тогда он сначала хотел повеситься, но потом решился на следующую штуку. Дождался он ночи, достал перочинный нож, разрезал себе руку и своей кровью написал на бумажке „дьявол, продаю тебе свою душу, только избавь меня от сеченья“. С этой бумажкой залез он ночью в двенадцать часов под печь. Что там с ним было, неизвестно. Оттуда его вытащили замертво. Он говорил что видел черта. Начальство, узнав его проделку, высекло его под колоколом, после чего, говорят он был снесен в больницу, где и отдал душу богу.